Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943

– Не могло? Вы полагаете – я лгу? – Лоб, щеки, шея Георгия Николаевича покрылись красными пятнами. Он достал из кармана платок, тщательно вытер им лицо. – А вы слышали о Дмитрии, – он назвал фамилию, но я ее не запомнила, – который, будучи в эмиграции в Англии, изучал труды Ленина, вступил в большевистскую партию, вернулся в Россию, чтобы помогать большевикам, и был немедленно отправлен в ссылку и расстрелян там… А русский поэт Гумилев? Его ведь тоже расстреляли. Талантливый стихотворец, светлый, чистый человек, он поверил в нерушимость обещаний, данных Советами, вернулся из эмиграции в Россию, чтобы жить и творить на родной земле, а его так же – к стенке! Не пощадили, не уберегли… – Георгий Николаевич помолчал, затем, не глядя ни на кого, устало, равнодушно сказал: – Между прочим, мы с мамой тоже были в числе тех, кто намеревался вернуться домой. Уже приобрели билеты на очередной пароход. Но к счастью, судно в рейс не вышло. М-да… К счастью или к несчастью…

– А кто-нибудь из вас тоже жил в «Русском доме?» – спросила мама, видимо, для того, чтобы как-то разрядить обстановку.

– Постоянно – нет, однако в нашу бытность во Франции и я с Юрой, и Георгий Николаевич с Марией Арнольдовной частенько бывали там, – ответил Павел Аристархович. – Тамошние жители – весьма достойные, интересные люди. Почти все обитатели пансионата, за крайне редким исключением, до конца остаются русскими подданными. Когда началась эта война, патриотический настрой среди русской эмиграции резко возрос. Молодежь добровольно вступала в армию де Голля, повсюду организовывались сборы в фонд помощи Красной армии. Тех, кто оказался на стороне немцев, открыто и демонстративно презирали и отвергали. Генерал Краснов, не простивший Советам своего изгнания, стал служить фашистам. С того дня его родственники и близкие вынуждены были забыть дорогу к «Русскому дому».

…В общем, пробыли мы в гостях до половины седьмого. Под конец и Георгий Николаевич умерил свой агрессивный пыл, успокоился, миролюбиво поддерживал беседу. Возвращались в темноте домой, отягощенные всем услышанным, раздираемые противоречивыми сомнениями и горькой досадой на собственную скудость мышления, а главное, на жалкую беспомощность в споре, на неумение дать достойный отпор на явные антисоветские измышления. Я несла с собой несколько номеров пожелтевших от времени журналов «Новая Россия», которые выпускались русской эмиграцией до войны в Париже (а может быть, и сейчас выпускаются). Их дал мне по совету Георгия Николаевича «для просмотра и ознакомления» Павел Аристархович.

Когда мы явились, Леонид и Миша уже оказались дома. Павел Аристархович послал им их «невостребованные» мундштуки и по куску юбилейного торта. Мишка сообщил мне, что в пять часов, едва они заявились домой, прибегали Толька с Генкой с запиской от Роберта, в которой он спрашивает, можно ли ему навестить меня сегодня в шесть часов?

– Мы решили не писать этому ирландскому пижону ответное любовное послание, – смачно жуя торт, разглагольствовал Мишка, – а просто велели пацанам передать ему на словах, что ты приглашена на двадцатипятилетний юбилей к весьма достойному русскому эмигранту, бывшему его Величеству или его Высочеству, от души веселишься сейчас там, вернешься домой поздно, а если «Высочество» понравится тебе, то и вообще до утра не явишься.

Вот гадики!

Раскрытая помятая записка лежала на столе: «Либе Вера. Дарф их коммен цу инен хойте абендс ум зекс ур цум безухен? Битте, шрайбен зи мир[100]. Роберт».

Мишу журналы не заинтересовали. Он бегло пролистал страницы и заявил, что на первый взгляд содержание – «муть»: ностальгические излияния «бывших», сопливые сантименты и, конечно, антисоветчина. Ладно. Потом и я пролистаю «для просмотра и ознакомления» эту «Новую Россию». А сейчас спать, спать… Великолепная парижская ручка моя настолько расписалась, что я даже боюсь взглянуть на часы. Спокойной ночи.

4 декабря Суббота