Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943

– Да потому, что Россия не была социально подготовленной к этому. – Георгий Николаевич так стремительно обернулся в мою сторону, что нож выпал из его руки, со звоном стукнулся об пол. – В экономической и политической жизни она намного отставала от развитых капиталистических стран. А из учения Маркса – Энгельса явствует, что революция возможна только в передовой, высокоразвитой капиталистической стране… Кстати, и Ленин понимал, что Россия – не «та страна», но он понадеялся на революционный настрой народа после событий 1905 года. Впоследствии, убедившись, что судьба обрекла Советский Союз на одиночество среди капиталистического окружения, Ленин отказался от мысли быстрой Всемирной революции, а стал говорить о ней как об исторической перспективе. Будучи мудрым политиком, он старался наладить мирное сосуществование между СССР и капиталистическим миром… После смерти Ленина в партии и в правительстве начались разногласия, приведшие в дальнейшем к расколу. О «мировой революции» уже никто и не помышлял, началась заурядная борьба за власть.

Борьба за власть… Опять эти, уже слышанные нами однажды, нелепые, несправедливые слова. Что они, эмигрировавшие из России люди, знают о нашей классовой борьбе, о многочисленных явных и тайных врагах советской власти, которые всеми силами пытались подорвать мощь нашей страны, испортить нашу свободную, счастливую жизнь? Что они знают?

Неумело и от этого довольно грубо я попыталась возразить не в меру разошедшемуся бывшему «соотечественнику» (ах, почему здесь нет дяди Саши, или Василия, или, на худой конец, хотя бы Мишки, который, несомненно, был бы со мной заодно), но Георгий Николаевич не слушал меня.

– Потерпев крах в своих мечтах о быстрой победе мировой революции, – говорил он, – Ленин, конечно же, с горечью предчувствовал и неизбежный кризис основанного в Советском Союзе социалистического строя… Пройдет сколько-то лет, может быть, десятилетий, и революция в России изживет себя, а так называемое социалистическое общество снова переродится в буржуазное, причем это произойдет в самом худшем его варианте.

Господи, что он мелет! Я не нашлась сразу, что ответить на этот бред Георгию Николаевичу, а тут еще и мама несколько раз чувствительно больно толкнула меня под столом по ноге. Мол, замолкни и не связывайся – ты все-таки в гостях у чужих людей. Мол, не любо – не слушай, и врать не мешай. И Павел Аристархович тоже, словно предчувствуя неприятную вспышку, попытался перевести разговор на другую тему. Он оживленно и невпопад стал рассказывать о своей давней поездке в Данциг на спектакль какой-то заезжей русской театральной труппы.

А Георгию Николаевичу все никак было не уняться. Сердито насупив кустистые брови, он молча, нетерпеливо выслушал рассказ Павла Аристарховича и тут же снова принялся за свое.

– Вообще-то, идеи Октября по своей сути высокогуманны и прогрессивны, – говорил он, барабаня пальцами по столу, – однако из-за низкой социальной подготовленности советского общества все эти благородные идеи в конце концов подвергнутся всевозможным извращениям… – Ожидая возражений, Георгий Николаевич немного помолчал, затем продолжил значительно мягче: – Октябрьская революция имеет и свои неоценимые заслуги.

В первую очередь ее заслугу он видит в пробудившейся духовности простых людей, в том, что в забитом, дремучем народе проявилась пребывавшая в длительной спячке интеллектуальность. Об этом свидетельствует современная литература. Да и вообще, по его, Георгия Николаевича, наблюдениям, духовные запросы советских русских сейчас зачастую выше, чем у тех, кто живет на Западе…

Ну наконец-то, хоть в чем-то одобрил непримиримый «бывший» и революцию, и советскую власть!

После чая на столе появились карты, и стеснительная Мария Арнольдовна принялась обучать маму и Симу какой-то старой «благородной» игре. А я присоединилась к Юре и Нинке, которые, сидя на полу, рассматривали альбом с фотографиями.

– Начните с первого листа, – тихо сказал Юра и положил альбом мне на колени. – Там моя мама… Вот она.

С фотографии приветливо смотрела на меня улыбчивая круглолицая темноглазая девочка с большим бантом на вьющихся светлых волосах, в простеньком с белым кружевным воротничком платье. Она обнимала за плечи сидящих рядом с нею женщину и мужчину.

– Тут моя мама еще совсем девочка, – волнуясь, объяснял Юра. – Там дальше вы увидите и другие ее фотографии, но эта мне нравится больше всех… А здесь – ее родители.

– Ты помнишь свою маму, Юра?

Он неопределенно пожал плечами: «Дедушка уверяет меня, что я не могу ее помнить – она умерла, когда мне было всего несколько месяцев. Но мне кажется… Мне кажется, что я все-таки помню свою маму. В моей памяти это что-то очень красивое, теплое и мягкое».