Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943

– Хорошо, если диктатор умен, прозорлив и великодушен, – рассуждал Павел Аристархович, – а если он подозрителен, черств и жесток? Как политическая личность Сталин, безусловно, фигура великого государственного масштаба, а как человек он мелочен, скрытен и расчетлив. И именно диктаторство, неограниченная власть выявили в нем эти отнюдь не высокие качества. В каждом более-менее выдающемся человеке он прежде всего видит своего потенциального политического противника, что может посягнуть на его единоличную власть. Поэтому и расправляется жестоко…

Я слушала Павла Аристарховича и не могла ничего ему возразить. Что я знаю? Как смогу – и смогу ли? – опровергнуть эти страшные, кровавые проценты подсчетов? Я только твердила и твердила себе, что никогда не поверю, не позволю себе поверить в эти гнусные измышления о самом чистом для меня человеке. Не позволю себе поверить! И все же. И все же… Надо признаться здесь (иначе будет нечестно), что «Письмо» Ильина-Раскольникова перевернуло мне душу, что-то сломало в ней…

Я ничего не сказала Павлу Аристарховичу о наших с Мишей невеселых размышлениях в лесу, во время распилки деревьев (всю прошедшую неделю мы четверо – Леонид, Сима, Мишка и я – занимались расчисткой принадлежащего Шмидту лесного участка). Прочитав письмо Раскольникова, я вначале испугалась, никому не хотела говорить о нем и в смятении даже спрятала журнал подальше, под самый низ своего матраца. Но потом все-таки не выдержала и рассказала Мише (Симе не решилась, так как знала, что она тут же начнет «ахать» и, конечно, плакать). Мишка потребовал журнал, прочел тоже и поддержал меня в том, что о «Письме» никто, кроме нас двоих, не должен знать.

– Чушь, ту, май-то, собачья! – зло, растерянно сказал он, глядя на меня несчастными глазами. – Они, эти протухлые эмигранты, просиживают здесь штаны и от нечего делать, от досады, незнамо что и выдумывают. Надо же, как повернуть – Сталин – вредитель и враг народа!!! Сволочь махровая, ту, май-то, этот их Раскольников. Вот его-то как раз, май-то, и надо к стенке! Вот что… Ты права, я тоже так считаю, что не надо никому об этом…

А сегодня, когда Сима, впрягшись в брезентовые лямки, потащила волоком очередную партию сучьев к дороге, а Леонид, усевшись на поваленную трухлявую осину, чертыхаясь, пытался безуспешно раскурить отсыревшую самокрутку, Миша, улучив момент, подошел ко мне.

– Знаешь, я вот иногда думаю, – негромко сказал он, не глядя на меня и старательно обмахивая сухой, ломкой веткой снег с рыжего, ободранного носка клемпа, – просто приходит, май-то, иногда в голову такая вот белиберда… А что, если этот подонок – эмигрант… Ну, в общем, что, если этот Раскольников не врет, а говорит правду? Что же тогда наша партия? Скопище, май-то, палачей и предателей?..

Господи, как тяжело на сердце, какая сумятица в душе!

До сегодняшнего вечера все было еще более-менее сносно. Я тоже, как и Миша, считала, что автор «Письма» – отчаявшийся, изверившийся во всем эмигрант, который строчит небылицы лишь для того, чтобы как-то утихомирить свою злобу или чтобы выслужиться перед новыми хозяевами. Но оказалось, что он – наш, советский, к тому же еще, как сказал Павел Аристархович, истинный революционер, близкий соратник Ленина. Может ли он так страшно, и подло, и гнусно врать? Конечно, я никогда не поверю в эту мутную ложь. Но если… если хотя бы на минуту, хотя бы на мгновение предположить, что он прав… Что же тогда действительно представляет из себя наша партия?..

Домой я вернулась уже около восьми часов. Павел Аристархович с Юрой провожали меня. Чтобы не напороться ненароком на полицая (у меня не было «аусвайса»), шли по привычной, узкой, протоптанной в снегу тропинке, что тянется между железной дорогой и кладбищем, – Павел Аристархович впереди, мы с Юрой несколько поодаль. Луна ярко освещала надгробья, по которым скользили призрачные тени от деревьев. Казалось, что кто-то живой бродит в тоске и в смятении между могилами, и я старалась не смотреть в ту сторону.

Юрина ладошка доверчиво лежала в моей руке, и однажды я с удивлением почувствовала, как он, словно бы невзначай, в каком-то молчаливом порыве крепко прижался щекой к рукаву моего пальто. Сначала я подумала, что он боится кладбищенской тишины и мятущихся по плитам теней, но потом поняла, что это не было страхом.

Во время нашего с Павлом Аристарховичем разговора Юра сидел на полу вблизи от камина, спиной к нам, и, казалось, весь был поглощен игрой с оловянными солдатиками, которых он доставал и расставлял перед собой из потертой картонной коробки. Но, я заметила, он внимательно нас слушал. Когда я заговорила о всеобщем нашем предвоенном энтузиазме, о великих стройках, о покорителях Северного полюса – героях-папанинцах, мой взгляд случайно упал на Юру. Он сидел неподвижно, словно забыв на время о своих солдатиках. Вся его поза выражала напряженное внимание, край бледной щеки покрылся легким румянцем.