Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

А сегодня выяснилось неожиданное. Исчез Вацлав. Совсем. В воскресенье, после обеда, он, не сказав никому ни слова, вышел налегке из дому и больше к нам не вернулся. Сбежал? Случилось ли с ним что плохое? Или забрала за какую-то провинность полиция? В обед разозленный Шмидт звонил в магистрат, но там ему сказали, что несчастных случаев в эти два дня в окрестностях Мариенвердера не зарегистрировано, как нет в участках и задержанных.

Значит – сбежал. Но почему он никому и ничего не сказал о своих замыслах. Неужели не доверял нам? Может быть, поэтому он и был так замкнут? Хуже всех чувствует себя Юзеф. Я понимаю его состояние – все-таки они были с Вацлавом в какой-то мере товарищами. И вот так наплевать в душу…

Шмидт, конечно, наорал с ходу и на Юзефа, и вообще на всех нас – мол, почему не предупредили его сразу? Но потом, видимо, и до него дошло, что мы-то тут ни при чем.

Еще одна новость – Клара снова укатила «на практику». Линда рассказала, что на этот раз родители не хотели ее отпускать. Старая фрау плохо чувствует себя, стала часто болеть, и, если бы Шмидт похлопотал, Клару наверняка освободили бы от «трудовой повинности». Но Клара каким-то образом прослышала, что в имение, куда ее на этот раз направили, недавно вернулся с фронта списанный из армии по ранению молодой офицер – сын тамошнего бауера. Ну а тут уж понятно, что ее никакими вожжами не удержишь.

Ну, вот и все на сегодня. Пошла спать. «Добра ноць».

4 августа Пятница

Опять новость, на этот раз ужасно неприятная и тревожная. У нас снова «робыли обыск». Вчера вечером, когда уже все укладывались спать, а я, как всегда, планировала посидеть еще часок-другой в одиночестве в кухне, в дверь громко застучали. Раздались лающие голоса: «Ауфмахен!.. Зофорт ауфмахен!»[29]

Юзеф откинул засов и тут же был отброшен к стене. Оттолкнув его, в комнату ворвались два гестаповца. Еще два быстро проскользнули в кладовку. Перевернули и там, и там буквально все. Повыкидывали из чемоданов, сумок и сундучков всю одежду, белье. Перетряхнули матрацы и одеяла на кроватях. Заглянули даже в камин. Оказывается, искали… радиоприемник. В ответ на наши уверения, что у нас нет и никогда не было никакого приемника, злобно орали, что запрут всех в концлагерь и что уж там мы, русские свиньи, враз забудем о своих большевистских замашках.

На протяжении всего этого погрома я просто умирала от страха. Что, если эти ищейки обнаружат мои дневники? Вот тогда уж точно – концлагерь, точно – прощайся с жизнью. И снова мне обнажающе ясно представилось, что именно мои записи могут стать причиной несчастий, а может быть, даже гибели многих и многих близких мне людей… Но они ничего не нашли, к счастью, даже не догадались о существовании моего тайника, хотя и в кухне все перевернули вверх дном.

Нервное напряжение было столь велико, что, когда гестаповцы, вдоволь наоравшись, наконец ушли, я почувствовала, что ватные ноги совсем не держат меня, и с маху опустилась на стоящую рядом табуретку. В кухню одна за другой вошли бледные Сима с мамой.

– Ах, Вера-Вера, как же ты рискуешь! – с укором, дрожащим голосом произнесла Сима, с которой я однажды поделилась содержанием одной из своих записей. – А вдруг твои тетради оказались бы в их лапах? Не лучше ли тебе самой заблаговременно избавиться от них? Ясно, что они что-то подозревают и теперь не оставят нас в покое.

– Я немедленно, сейчас же сожгу в плите эти чертовы записи! – звенящим от слез дискантом закричала мама. – Слышишь, сейчас же! Где они у тебя?!

– Пожалуйста, оставьте меня в покое, – сказала я и не узнала своего голоса. – Сожжете, как же! Сперва найдите их, а потом сжигайте! Ну, давайте, давайте – ищите!.. – Ненормальное, безудержное веселье овладело вдруг мною, я просто задыхалась от истерического хохота. – Эти паршивые ищейки и то не сумели ничего вынюхать, а они ведь – не вам чета! Ищите же, ищите!

Успокоившись немного, я добавила твердо: «Послушай, мама. То, чем я занимаюсь здесь иногда по вечерам, касается только меня и – никого больше. Я просто веду дневник, записываю события дня. Пожалуйста, не паникуй – ни для кого, в том числе и для немцев, мои записи не представляют ровно никакого интереса, а для меня это – отдушина. К тому же они спрятаны очень надежно».