Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Вдали на дороге показался велосипедист, и Наталка толкает меня в бок: «Мабуть, Квашник, падла, хай ему лихо!» Мы поспешно, коротко кивнув друг другу, расходимся. «Я надеюсь, что мы еще встретимся с вами», – торопливо говорит «Жук», но мне уже некогда ему отвечать. Квашник, это действительно оказался он, подозрительно смотрит вслед удаляющемуся англичанину, а на нас с Наталкой привычно рычит сквозь зубы: «Опять сборище! Если еще раз…»

Сейчас я уже обо всем написала, и, хотя на дворе глубокая ночь, спать совсем не хочется. На душе радостное смятение. Неужели только две недели? Четырнадцать дней?

8 сентября Пятница

Какая дикая, какая черная, беспросветная тоска на сердце, как все надоело, обрыдло, осточертело! Наверное, именно в такие минуты иные отчаявшиеся люди и суют головы в петлю или бросаются на рельсы перед летящим локомотивом. Но я не полезу в петлю и не ринусь под поезд на этой вшивой Грозз-Кребсовской станции. Дудки! И хотя ни мне, ни кому другому из нас неизвестно, как долго еще предстоит нам здесь мучиться и как долго эти нацистские выродки будут еще издеваться над нами, – я все-таки надеюсь, все-таки верю, что дождусь того дня, когда собственными глазами увижу позор, страх и растерянность наших нынешних хозяев. Дождусь! Если, конечно, как говорит Юзеф, этого захочет «Матка Бозка». Прошу тебя, Матка Бозка, будь милосердна ко мне, помоги дождаться!

Сегодня Шмидт выгнал Мишу. О том, что произошло что-то неладное, мы поняли, когда шли с поля на обед. Шмидт попался нам навстречу у входа в усадьбу – бледный, с всклокоченными волосами, с искаженной от ярости физиономией. Пожалуй, я еще никогда не видела его таким разъяренным.

– Не мечтайте и не надейтесь, что вам все сейчас будет сходить с рук! – заорал он, остановившись перед нами и потрясая в воздухе кулаками. – Дармоеды, лодыри, бездельники! Я еще успею всех вас сгноить в концлагере!

Господи, что же опять случилось? Первой моей мыслью было – это снова чем-то насолила взбалмошному Адольфу-второму моя неуступчивая мама, которая ушла с поля на час раньше нас готовить обед. Уже успела! Что же все-таки произошло?

С колотящимся сердцем я поспешила в дом. Мама стояла в кухне, возле стола, где уже были разложены куски хлеба по тарелкам, болезненно морщась, потирала плечо. Бренчала на плите крышкой кастрюля, пахло отварным картофелем и тушеной капустой.

– Только сейчас этот гад вышвырнул Мишу, – взволнованно сказала она. – В буквальном смысле слова. Вытолкал взашей с крыльца. Я попыталась вступиться, так и мне попало. Вопил, чтоб немедленно, с дневным поездом отправился в Мариенвердер на арбайтзамт. Он уже позвонил туда. Если опоздает, рискует тотчас угодить в концлагерь! Даже поесть не дал, изверг, человеку.

– За что он его?

– Не знаю. Вроде бы во дворе опять был грандиозный скандал. Вон Нина с крыльца слышала: говорит, крик стоял, как на худом базаре.

– Наверное, сначала пан побил Михеля, а потом Михель хорошенько дал ему, – затараторила Нинка. – Потому что пан кричал: «Ах ты, лербас, – посмел еще драться со мной!» А Михель ему в ответ: «Только подойди – мало тебе попало – еще получишь!»

Я вбежала в комнату, посмотрела на часы. До поезда оставалось семнадцать минут. Если поторопиться – можно успеть. Спрыгнув с крыльца, я побежала вдоль Гельбова огорода, затем свернула на скошенное ржаное поле, помчалась по стерне, наперерез к станции. Сзади раздался мамин приглушенный голос: «Возьми хоть хлеба да картошки, передай ему». Но я только махнула рукой: мол, некогда, опоздаю.

Мишу я увидала издалека. Он стоял в одиночестве на пустынной платформе – рукава короткого, с поднятым воротником пальто вздернуты, кепка, как у биндюжника, лихо заломлена. Возле ног – знакомый, с засаленными до блеска углами деревянный сундучок. Вдали раздался слабый свисток паровоза.

– Миша! – издали, запыхавшись, крикнула я ему. – Мишка…

Он удивленно обернулся, посмотрел, будто не узнавая, снова безразлично отвернул голову, но уже через секунду летел мне навстречу, оставив свой сундучок на прежнем месте. С разбегу мы обнялись, а потом, не разжимая рук, неловко, в смущении, потоптались на месте.

– Мишка, за что он тебя? Куда ты теперь? Хоть дай знать о себе.

– Это не он меня, а я его, май-то, огрел лопатой по хребтине. Будет знать, как лапы распускать! А то, понимаешь, налетел – почему кони не вычищены, почему у Лизки холка натерта? Вот я ему, май-то, и врезал по его холке! Жаль только, что мало… Долго теперь будет помнить меня.

– Миша, послушай! Он позвонил в арбайтзамт. Там тебя поджидают. Смотри, будь настороже! Помнишь, как они Василия?

– Хрен с ними, со всеми. А вообще-то, полезут с дубинками – я им, май-то, не дамся! Ни за что!.. Вот этим чумаданчиком первому же в рыло запущу… А потом, ту, май-то, сразу подамся в бега.

– Мишка, не ерунди! Какие «бега»? Им ничего не стоит изувечить или даже убить. Ты же знаешь… Пожалуйста, не возникай и не мельтешись там. Ведь уже осталось недолго ждать, может, каких-то две недели. Слышишь, Мишенька…