Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Господи, много ли надо человеку, особенно такого щенячьего возраста, как Нинка и Ханс, для счастья? Они оба, а за ними вперевалку и Пауль с восторженными воплями скатились по ступенькам крыльца, прыгая, как козлята, помчались, обгоняя друг друга и толкаясь, по дорожке… А нам с Симой пришлось после умывания и приведения себя в порядок отправиться в дом Гельба, объясняться в том, что произошло. Конечно, Гельбиха, а за нею и Анхен очень расстроились, особенно их взволновало то, что Эрна может подумать, что они плохо обращались с мальчишками, тем более – с сиротами, и те сбежали от них. Но мы с Симой успокоили их. Я пообещала фрау Гельб, что, как только Эрна вернется из роддома домой, немедленно поставлю ее в известность обо всем, что произошло.

Договорились на том, что днем, пока мы на работе, фрау Гельб и Анхен станут присматривать за братьями, ну а уж питаться и спать – пусть они будут у нас. Раз им так хочется – нельзя же в самом деле «обижать сироток».

Фрау Гельб тут же принесла оставленный Эрной провиант – пару кульков с крупой, небольшой шмат масла, сахар, еще что-то, а от себя, как мы ни отказывались, добавила кусок шпига и пару банок свиной тушенки домашнего изготовления.

Вот так и живем теперь.

В первый же вечер, во время ужина, мама сказала мальчишкам на своем обычном «диалекте»: «Будете ессен[32], как все. Готовить для вас отдельно никто не собирается. Броутом[33] поделимся, картошка и овощи у нас есть. Фляйша[34], конечно, маловато – вениг, но – нихт цу махен[35] – перебьемся… После еды теллер[36] должны быть всегда заубер – чистыми. Будете гут ессен – станете здоровыми – гезундами».

Она посмотрела на Нинку: «Нина, переведи!»

Но перевода не потребовалось – мальчишки поняли. Они уплетают все подряд, вылезая из-за стола, вежливо, бойко благодарят по-русски: «Шпасиба». А по-немецки добавляют: «Ес хат зер гут гешмект» – «все было очень вкусно».

8 октября Воскресенье 11:30 утра

Всю неделю я молила в душе Всевышнего о том, что неплохо бы заболеть, чтобы не идти на окопы. И надо же, как случилось – в самом деле заболела. Еще в пятницу вечером почувствовала, что со мною происходит что-то не то – в голове горячий туман, в ногах слабость, а руки и плечи ноют в суставах так, будто кто-то долго-долго колошматил меня дубинками. Вчера с трудом отработала на поле – зарывали бураки, а вечером окончательно свалилась.

Когда Шмидт заглянул после работы к нам, чтобы предупредить всех о необходимости опять отправиться с утра на окопы, я лежала в кровати вся красная от жара, с мокрым полотенцем на голове. Его это, естественно, озадачило – будто мы не люди – не можем болеть, и он буркнул раздраженно что-то наподобие того, что бездельничать никому из «восточников» он не позволит и что все равно каждому из нас, болей не болей, предстоит отработать свою норму.

Я хотела спросить – что это за норма и кто ее определил здесь для нас? – но из-за сильной головной боли, а главное, от внезапной болезненной обиды, из-за которой чуть не брызнули слезы, не смогла пошевелить языком.

Тут Шмидт, подождав напрасно и не услышав привычных возражений, кажется, и впрямь убедился, что я не притворяюсь, и сказал, что на завтра он освобождает меня от окопов, но чтобы я учла впредь – зарубила себе на носу! – что подобное послабление он дает мне в первый и в последний раз.

И вот я сегодня блаженствую в одиночестве дома, если не считать Нинки, Ханса и Пауля, которые мне, кстати, не докучают, а отправились по моей просьбе в деревню, к фриезеру, купить в его лавчонке чернила. После принятых двух таблеток, что прислал утром Джонни, чувствую себя почти здоровой. Но вставать с постели пока не хочется, и пишу сейчас эти строки тут же, приспособив под стол придвинутую к кровати табуретку.

Вчера приходил Джон, однако пробыл у нас очень недолго. Я хотела было подняться хотя бы на полчаса с постели, чтобы посидеть с ним, как обычно, в кухне, но мама прикрикнула на меня, да я и сама к тому времени, по правде говоря, совсем раскисла, даже в глазах туманилось от жары. Джонни очень расстроился, смотрел на меня с такой жалостью, будто я умираю. От его взгляда мне тоже почему-то стало очень – просто стало ужасно жалко себя; с тревогой подумалось: что же это такое? – наши все не идут и не идут, с того дня, когда «Жук» с Молкерая сказал, что осталось ждать совсем немного – не больше двух недель, – с того дня прошло уже четыре недели – целых 30 дней, и вдруг я действительно умру и никогда, никогда, никогда не увижу больше свою Россию… От этой жуткой мысли у меня опять внезапно засвербило в глазах, и я тут же, отвернув голову к стене, немножко неслышно поплакала.

Каждую минуту в комнату мог войти кто-то из посторонних, мог заглянуть снова тот же Шмидт или Линда, и Джонни нехотя ушел, пообещав, что завтра же утром, то есть сегодня, он пришлет с лекарствами кого-либо из мальчишек: недавно в их лагере болел простудой новенький англик по имени Джордж, и у него, кажется, что-то осталось.