Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

– Все равно он поступил по-свински, этот парень, – упрямо стоял на своем Джон. – В конце концов, мог бы сдержаться, а не выпендриваться перед незнакомыми людьми.

Пару раз забегал в кухню Ханс, с любопытством косился на Джона. Вдруг спросил: «Почему вы оба русские, а говорите по-немецки?» (Джонни вчера и сегодня был в Степановом пиджаке с «ОСТом»).

Джон, переглянувшись со мной, поманил к себе Ханса, шутливо щелкнул его по носу: «Понимаешь, парень, и я, и Вера просто горим желанием в совершенстве обучиться немецкому языку, вот потому и тренируемся часто. Но и русскую речь не забываем. Хочешь, я скажу тебе сейчас кое-что по-русски? – И он принялся бойко перечислять набор русских фраз, смешно коверкая слова, которым, видимо, обучился у Степановых мальчишек или еще у кого другого. – Драстуй… Досвиданя… Как живьешь… Карашо… Кочешь кушат… Иди к черту… Дай прикурьить… Не твое дело…»

Джон пробыл у нас недолго. Хельмут, выпуская его из-под замка, каждый раз предупреждает, чтобы он не засиживался, – видимо, все-таки боится внезапной проверки. Ну а Джонни не хочет его подводить. Был он сегодня какой-то необычно сдержанный, даже гордый. Только, прощаясь на пороге кухни, произнес с прежними теплыми нотками в голосе:

– И все-таки ты еще нездорова – очень бледная. Я посоветовал бы тебе не ходить хотя бы до среды на работу, а лучше хорошенько вылежаться. И тем более не спешить на эти проклятые окопы. Сейчас такая знобкая погода, ты можешь простудиться еще больше.

Когда Джон ушел, я подошла к висящему на стене зеркалу. И правда, очень бледна. Под глазами – темные тени. И голова еще побаливает, и вроде бы опять стало познабливать… Конечно, я еще совсем-совсем нездорова, но разве Адольф-второй позволит мне остаться дома хотя бы еще на пару деньков? Вряд ли.

А на окопы я теперь все равно пойду. Надену опять свой красный берет и все равно пойду.

14 октября Суббота

Боже, какое несчастье. Какая страшная, нелепая потеря. Умер Павел Аристархович. Это случилось в ночь на среду (а ведь в воскресенье они с Юрой, как обычно, были у нас), – просто лег спать и не проснулся. Заподозрив неладное, Юра утром побежал к нам, но дом оказался закрыт – все, в том числе и Нина, уже были на работе. Тогда он направился в участок. Вахман послал в сторожку полицая, который подтвердил, что смотритель кладбища действительно мертв. Сообщили в городской магистрат, а оттуда – в Данциг, в какое-то русское эмигрантское общество, что занимается вопросами попечительства и опеки. В тот же день вечером прибыли из Данцига две деловые дамы, которые и приняли на себя все печальные хлопоты.

Занятые с утра до вечера проклятой работой, мы и не подозревали о несчастье в кладбищенской сторожке. Юра прибежал к нам накануне похорон, в четверг вечером, и мы трое – мама, Сима и я, оглушенные печальным известием, незамедлительно отправились к Шмидту. Я сказала:

– Завтра хоронят нашего русского друга, и мы все должны проводить его в последний путь. – Слово «должны» я выделила. – Понимаете, мы должны!

Видно, было что-то в наших лицах такое, что на этот раз Шмидт не стал чинить нам препятствий.

– Хорошо. Отпускаю всех, – кисло поморщившись, сказал он. – Вообще-то, могли бы поработать до обеда, ведь похороны, надеюсь, не с самого утра… – Но тут же махнул рукой. – Ладно. Идите. Отработаете этот день в свободное от окопов воскресенье.

Павел Аристархович. Он почти не изменился. Лежал торжественно-строгий, в своем обычном воскресном, черном костюме, в котором приходил к нам на протяжении двух с половиной лет. Воротник белой, туго накрахмаленной рубашки с неизменным галстуком-бабочкой, подпирал гладко выбритый, с синеватым оттенком подбородок. Я смотрела на его застывшее, с опоясывающей высокий белый лоб узкой бумажной полоской лицо, на сложенные на груди восковые пальцы рук, в которые была вложена миниатюрная иконка Божьей Матери, и не могла принять эту смерть, всеми своими силами отвергала ее, не могла поверить в то, что нашего милого, доброго «бывшего соотечественника» (в первые месяцы нашего с ним знакомства сочетание этих слов часто произносилось нами с явным оттенком снисходительности и пренебрежения, а затем – с неизменным уважением), не могла поверить, что нашего благородного «бывшего» уже нет с нами и никогда, никогда больше не будет. Так горько, так невыносимо горько было сознавать это.

Я смотрела на Павла Аристарховича, вернее, на то, что осталось от него, и смятенно думала: неужели и впрямь живой, внешне здоровый, еще полный сил человек может предчувствовать свою близкую кончину? Ведь совсем недавно у него с мамой состоялся разговор на эту тему.