Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

ПОСЛАНИЕ К ЭЙДЕМИЛЛЕРАМ

Здравствуй, Маша и Кузнец,

Шлю письмо Вам наконец.
Хоть давно я собиралась,
Но сегодня расстаралась:
Взяла в руки карандаш —
Всем привет, во-первых, наш…
Мы живем – так… понемногу…
Пока живы, слава Богу.
В понедельник – дни считаем,
С утра вечер ожидаем.
А в Христово воскресенье
Нет для сердца утешенья,
И еще в субботний час
Нам дадут такой наказ:
С тяжкой киркой и лопатой
В ранний час идти из хаты —
Помогать окопы рыть,
Чтоб Адольфа защитить.
И не пикнешь тут ни слова.
Так живем… Кругом оковы…
Только молимся мы все же,
Чтоб конец прислал нам Боже…
Как живете вы там, Маша?
Столь горька ли участь ваша?
Как там Миша-молодец —
Верно, вырос, сорванец?
Как там Надя и Петруша?
Жду ответ я твой, Манюша,
Так, как травки ждет корова.
К Вам с приветом,
Фе-до-ро-ва.

Подавая «письмо» маме, сказала:

– Если концовка тебе не нравится, можно сделать по-другому, к примеру:

…Так, как ночи ждет луна.
Подпись: Федорова Ана.

Сима с Нинкой дружно посмеялись над моим «творчеством», а мама неожиданно обиделась.

– Нечего подтрунивать надо мной, – сердито сказала она. – Чем хаханьки разводить над матерью, взяла бы да и сама хоть раз написала! Вон Михаил в каждом Машином письме приписки делает – приветы тебе шлет. По крайней мере, свой, деревенский парень…

А Нинка – вот заноза! – стрельнув в меня лукавым глазом, тут же маминым голосом добавила сварливо: «…И на гармошке к тому же играет. Не хуже других».

Ну а теперь о том, что тихонько побаливает и свербит. Вчера получила очередное письмо от Роберта, а в нем – две одинаковые любительские фотографии. По-видимому, снимок был сделан еще в летнюю пору: он, Роберт, улыбающийся, вполне довольный жизнью, стоит с гармоникой в руках в каком-то саду. На нем легкая рубашка с закатанными по локоть рукавами, а кругом – листва в солнечных бликах. На обороте одной карточки – привычный рисунок: простреленное стрелой сердце – и привычная же надпись: «Иммер Треу»[37]. На другой – ну, что же может быть на другой, кроме его, Роберта, ирландского адреса?

«…Скоро, уже очень скоро, русские наверняка предпримут новое грандиозное наступление в Пруссии. У вас там будут большие бои, и я надеюсь, что ты проявишь благоразумие и заранее уедешь куда-нибудь вглубь Германии, – пишет он. – Любимая, ты должна сохранить себя для нас двоих, для нашего будущего, для нашего уже близкого „грозз таге“». И в письме тоже четким почерком написан и дважды подчеркнут уже сто раз запомнившийся мне наизусть ирландский адрес, и снова повторяется просьба – после окончания войны немедленно писать ему, Роберту. Я присоединила это письмо с фотографиями к остальным письмам и запискам, полученным ранее, и после двухдневных тягостных размышлений поставила на всем точку. Большую точку.

Прости меня, Роберт, но теперь я твердо решила: я никогда больше не напишу тебе. Не отвечу даже и на это твое письмо с фотографиями. А после войны не напишу тем более. Зачем? Ты, я знаю, недолго будешь горевать. Найдется в твоей Ирландии достойная тебя девушка – гораздо лучше, умнее и покладистее меня, с которой ты обретешь наконец свое счастье, дождешься заветный «грозз таг». Не горюй долго обо мне, о нашей неудавшейся любви. Все равно у нас не получилось бы ничего путного и хорошего, а все происходило бы так, как в известной крыловской басне «Лебедь, Рак и Щука».

Я, несчастная и издерганная от разлуки с Родиной, непрестанно рвалась бы, как Лебедь в облака, к своей милой, ненаглядной России. Ты, уподобившись упрямому Раку, измученный и ожесточенный, всеми силами тянул бы меня обратно, в свою богатую, комфортабельную нору. А вся твоя родня, все дружно сплотившиеся Щуки, люто возненавидели бы меня за то, что я поломала твою жизнь, не принесла тебе ни радости, ни счастья, которых ты, несомненно, заслуживаешь.

Разве это не так, Роберт? Разве ты не видишь, не чувствуешь, что мы совсем-совсем не подходим друг другу? Знаешь, я уже давно поняла это, поймешь, надеюсь, со временем и ты.

Прости меня.

13 ноября Понедельник

Прошло больше двух недель, как я не открывала тебя, дневник. Не было ни желания, ни настроения писать, – словом, как однажды выразился Миша, меня не на шутку «заколодило».