Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

– Дрался? Фи, как это пошло! Просто я побоксировал с обоими и слегка каждого нокаутировал… В следующий раз подумают, как языками трепать.

Джон продолжал еще о чем-то рассказывать, я же, слушая его вполуха, с негодованием и с досадой думала о том, какими подлыми людишками оказались тот «Жук» и его приятель, действительно заявившиеся к нам как-то вечером недели полторы-две назад (я забыла записать здесь об этом). Мерзко-пакостно было на душе еще и оттого, что придуманная ими гадкая сплетня о якобы «неплохо проведенном вечере» со мной не имела абсолютно никаких оснований – ведь все происходило именно так, как я рассказала Джону.

Но тут мне мысленно и некстати представились «помятые» стараниями Джона самоуверенные, благоухающие одеколоном физиономии незадачливых визитеров, и я не смогла удержаться от смеха. Произошедшая между тремя английскими «джентльменами» сцена «выяснения отношений» раскрылась вдруг в самом комичном свете. Ведь, будь на месте Джона наш русский парень, он наверняка не стал бы деликатничать, а просто врезал бы тому, кого считает подонком, пару раз по морде – и все. А тут – подумать только! – вызов на бокс с последующим нока-уити-рованием.

– Пожалуйста, не сердись на меня, – сказала я, не в силах побороть смех, глядя на мрачное, без улыбки лицо Джона. – Знаешь, меня просто рассмешило то, что ты сказал… Про «помятые физиономии»…

Говоря это, я испытывала огромное теплое чувство признательности к Джону, от которого в эти минуты словно бы исходило ощущение надежности и благородства. Мне хотелось сказать синеглазому, облаченному в грубую армейскую шинель парню, что я безмерно благодарна ему не только за то, что он столь изысканно проучил наглецов, но и за все, что он делает для меня, что я очень ценю нашу дружбу и счастлива ею, этой дружбой. И что мне еще ни с кем и никогда не бывало так легко и радостно, как при встречах с ним, и что именно с ним, с Джоном, я впервые почувствовала себя на равных, впервые обрела уверенность в себе, в своих словах и в поступках. В его присутствии я впервые (ведь этого никогда не было раньше) кажусь себе не только интересной собеседницей, но и могу говорить что хочется, поступать как вздумается, не боясь показаться при этом смешной или нелепой. Мне хотелось также сказать Джону, что я уже давно-давно догадываюсь и даже знаю наверное об его истинном отношении ко мне и что сама…

Но тут Джон и произнес вдруг ту самую фразу, которая враз отрезвила меня, произвела впечатление опрокинутого на голову ушата с ледяной водой.

– Ты смеешься надо мной, а между прочим, совершенно зря, – холодно, отчужденно сказал он. – Я, было бы тебе известно, действовал в этот раз даже больше не по собственной инициативе… Твой ирландский дружок… Он, когда уезжал… Словом, это он просил меня вступаться за тебя. В случае необходимости…

Ах вот оно как… «Не по собственной инициативе…» Какая трогательная мужская солидарность! А я-то, дурочка, возомнила о себе Бог знает что. Да еще чуть было не разоткровенничалась перед этим своим «защитником по долгу». Ну что же… Впредь мне наука. Как говорится – «держи язык за зубами». И все же – неужели, неужели Джон сказал сейчас правду?

– Благодарю тебя за заботу, – церемонно, как можно спокойней, хотя в душе ярились бури, сказала я Джону и даже попыталась беспечно улыбнуться ему. – Только, знаешь, напрасно ты рисковал собой – ведь вполне мог ответно схлопотать по собственной физиономии… Так что впредь прошу не беспокоиться. Если найдется еще какой клеветник – я как-нибудь найду способ сама защитить себя. Ну а теперь… Теперь прощай. Всего тебе доброго… Нет-нет, – решительно увернулась я от Джона, когда он попытался удержать меня за руку. – Ты свою миссию на сегодня выполнил. Мой дом – вот он, рядом, – (мы стояли уже возле нашего крыльца), – мне никто и ничто сейчас не угрожает. Так что можешь спокойно отправляться восвояси… Прощай еще раз. Спасибо за службу.

Дверь за моей спиной с протяжным скрипом захлопнулась, а я, простучав для вида каблуками, еще долго стояла в коридоре, напряженно прислушиваясь и сдерживая дыхание. Мне казалось, что Джон не сможет уйти вот так – запросто, что он тоже стоит сейчас в растерянности и в смятении на крыльце и что вот-вот снова раздастся знакомый короткий стук. Однако снаружи не доносилось ни шороха, ни малейшего звука, и, когда я спустя какое-то время, не утерпев, опять приоткрыла слегка дверь, кругом царили пустота и безмолвие. В стылом воздухе кружились, словно юркие мотыльки, легкие, редкие снежинки. Дорожка возле крыльца уже побелела, на ней четко отпечатались темные, влажные следы. Со стороны Эрниной половины тянуло едким, дымным запахом тлеющего брикета. Черной тенью метнулась мимо крыльца к сараю, изрядно напугав меня, Гельбова кошка, волоча по талому снежку задавленную мышь. Ушел… Неужели насовсем?

Несколько дней назад, как я уже здесь записала, Джон прислал с мальчишками записку, смысл которой сводился к следующему: «Если хочешь меня видеть – скажи, и я тотчас приду».

Я ничего не ответила ему.