Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

АреВ, хоть бы ты подсказала мне, что я должна сделать, чтобы он появился здесь вновь, чтобы между нами опять восстановились прежние дружеские отношения, чтобы я снова могла видеть рядом его счастливые, радостные глаза. Ведь это все неправда, что он сказал в тот вечер. Неправда ведь?

Или я ошибаюсь, ареВ?

29 октября Воскресенье

Как не хватает всем нам теперь Павла Аристарховича! Каждое воскресенье, в послеполуденные часы, когда он с Юрой обычно приходили к нам, я невольно, бессознательно прислушиваюсь, не стукнет ли дверь, не войдет ли сейчас в комнату наш милый, добрый «бывший», сняв неторопливо шляпу-котелок, с достоинством поприветствует всех, после чего церемонно приложится к маминой ручке. Затем усядется, как всегда, на свое любимое место – в уголок дивана – и станет терпеливо ожидать, когда кто-нибудь из нас заведет разговор о России.

Ах, Россия, Россия… Мне кажется, что ты очень много потеряла, отлучив в свое время от себя таких вот беззаветно преданных и любящих тебя людей, каким был Павел Аристархович. Те слова, что он однажды сказал мне, растерянной, буквально раздавленной неожиданным потрясением веры, – «Что бы ни случилось – непременно возвращайся на Родину – в Россию», – эти слова я храню в своей памяти и в сердце, как дорогой талисман.

Нет известий от Юры. Где он? Что с ним? Сима говорит, что еще рано ждать письма – мол, пока он освоится в новой обстановке, пока устроится, пока мало-мальски обживется… Ну что же, если это так – тогда подождем еще. Мне кажется, Юра обязательно сообщит нам о себе, просто не сможет не сообщить.

Особых новостей, увы, нет. Этот воскресный день промелькнул быстро, скучно и неинтересно. С утра опять ходили на окопы. Вера вновь совершила грабительский налет на хозяйскую кладовую, и мы несли в кошелке для наших пленных не только скопленные за неделю картошку и хлеб, но и маргарин, сахарный песок, даже пачку макарон. Но их, пленных, почему-то не было. Живущие вблизи от Петерсхофа поляки сказали, что рано утром они видели колонну русских пленных, направляющуюся с лопатами и с мотыгами в противоположную от Грозз-Кребса сторону. Господи, сколько же окопов решили нарыть нацисты? И неужели эти оползающие желтой глиной траншеи сумеют остановить тех, кого мы так ждем?

Несколько странное известие принес к вечеру взволнованный, сияющий Джованни. Из бурного, подчас невнятного потока итало-русско-немецких слов, сопровождаемых энергичной жестикуляцией, мы все же поняли, что отныне Италия навеки с Россией и с ее союзниками и что наши народы теперь во всем действуют заодно. Значит ли это, что Советский Союз, Англия и Америка приняли Италию в свой блок? Я спросила у Джованни, откуда ему известно это? Ответил: швайцер слышал по радио и сказал ему. Ну что же, может, Италия и впрямь стала нашей официальной союзницей? Жаль, что не у кого сейчас перепроверить эту новость.

С тех пор как «восточников» и других иностранных рабочих стали гонять по воскресеньям на окопы, гостей у нас заметно поубавилось. Сегодня были только Ольга и Наталка из «Шалмана». Месяца два назад у Ольги, несмотря на ее слезы и отчаянные крики «ратуйте, люди добрые!», все же отобрали ее «сынку Леонидика», поместили в какой-то Дом малютки в окрестностях Данцига. При этом сказали, что ее вовсе не лишают общения с ребенком и что она сможет видеться с ним один раз в полгода.

Раз в полгода! Да ведь всем ясно, что за это время такая кроха начисто забудет свою мать. Конечно, они этого и добиваются. Станут растить и воспитывать ребенка на свой нацистский лад, и он, не слышащий родной речи, никогда не узнает, где его настоящая Родина, кто его родители, какой он национальности.

В первые дни Ольга, конечно, очень переживала – похудела и почернела, но сейчас, кажется, помаленьку успокаивается. Усердно помогает ей в этом наш Леонид, который снова «подружился» с ней, почти каждый вечер допоздна пропадает в «Шалмане».

На днях мама сказала ему: «Женился бы ты, Ленька, в самом деле, на Ольге… Съездили бы в магистрат, оформили свои отношения как положено. Девчонка она добрая, услужливая – хорошей женой тебе будет». На что Лешка, как-то не по-доброму хмыкнув, ответил: «Успеется… Не горит». Поганец он все-таки. Этот Леонид – Леонард.

Вечер прошел тихо. Итальянцы вскоре исчезли – они тоже ходят на окопы, устают. За ними испарились Юзеф с Лешкой: один – в гости к Яну, другой – проторенной дорожкой – в «Шалман». Коротали время вчетвером. Сима, сидя у камина, что-то шила, или, вернее, перешивала. Мы с Нинкой нехотя играли в карты, в «Акулину». Мама, примостившись рядом, за столом, наморщив лоб и шевеля губами, сочиняла очередное письмо к Эйдемиллерам. Мне было смешно смотреть на ее озабоченное лицо, и я, взяв ручку, набросала шутливое: