Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Очень сжато передали также, что в Венгрии советские войска продолжают упорное наступление на Будапештском направлении. И третья новость – СССР, США и Англия признали нынешнее, послеокуппационное правительство Франции, так что, надо полагать, теперь и французы стали нашими полноправными союзниками. (Что-то уже давно никто из нас не встречал Роже – интересно, знает ли он об этом?) Вот пока и все. Хотелось бы, конечно, услышать большее – ведь порой кажется, что уже нет сил ждать и что терпение вконец истощилось.

Все последние дни занимаемся сбором камней с полей. И откуда только они – эти разнокалиберные булыжники – берутся? Ведь уже на протяжении трех лет мы собираем, собираем и собираем их, а они, словно бы нарочно, выскакивают и выскакивают из земли. От тяжелых носилок ноют, не дают спать по ночам плечи и руки. А тут еще у Нинки зуб разболелся – тоже не давала спать, криком кричала почти без перерыва двое суток. Сегодня Шмидт внял наконец Симиным слезам, снарядил Клару отвезти Нину к зубному врачу в Мариенвердер. Вернулась она оттуда с дыркой вместо зуба, с распухшей, как лепеха, щекой и с оплывшим глазом, но зато тихая и умиротворенная. Сразу свалилась в постель и заснула таким мертвецким сном, что Сима не смогла даже добудиться ее к ужину.

За прошедшие дни получила от Джона через «орлов» три записки с милыми, бодрыми, дружескими словами. У него все в порядке – жив и здоров, очень надеется, что и у меня с этим тоже полный «орднунг». Вместо дурацких писулек он давно пришел бы ко мне сам, но обеспокоен, не причинит ли мне этим какие-либо новые (может быть, моя мама всерьез рассердилась на него?) неприятности? А поэтому он очень верит, что я захочу доставить ему радость и непременно сама приду в воскресенье, хотя бы на полчасика, к Степану – и уже ждет, ждет, ждет… И ни слова о своей собственной обиде, о своем пережитом зряшном унижении. Как же мне дорога твоя чуткость, Джон, твои искренность и участие!

Я ответила ему такими же легкими, дружескими словами. Правда, ничего конкретного не обещала, но в душе решила: конечно же, я пойду в воскресенье к Степану. Сразу после окопов. И не «на полчасика», а, возможно (как сложатся обстоятельства), на целый вечер. И пусть хоть кто-нибудь попробует хоть что-то сказать мне! Ух!

26 ноября Воскресенье

Вчера Сима, нечаянно споткнувшись, выронила из рук носилки с булыжниками. Несколько увесистых камней шмякнулись на мои ноги. К счастью, переломов костей вроде бы нет – стоять и даже передвигаться (правда, с трудом) я могу, но обе стопы (особенно правая) в месте ушибов занудливо ноют, распухли и посинели. Шмидт, узнав о происшествии, конечно, первым долгом в бешенстве наорал на нас обеих, но потом велел Юзефу запрячь лошадь в телегу и доставить меня домой. Таким образом, в то время как ужасно расстроенная Сима плелась, всхлипывая, по обочине дороги, я возвращалась с поля, как триумфатор, – на персональном, сильно воняющем навозом транспорте.

Весь вечер занималась тем, что прикладывала к ушибам компрессы из каких-то травяных настоев (опять помогла добрая Гельбиха), и, слава Богу, боль несколько утихла.

Сегодня на окопы, естественно, не пошла, а там, оказывается, опять были русские пленные. Не смогла, конечно, побывать и у Степана. Но я даже не жалею, так как неожиданно явилась свидетельницей и соучастницей необычайно интересной исповеди. О ней, об этой долгой, исходящей, на мой взгляд, от самого сердца исповеди, я должна непременно написать здесь, причем со всеми подробностями. Ее я услышала от… Впрочем, надо, видимо, по порядку…

После недолгих, ясных, с небольшим морозцем дней снова наступила непогода. Несмотря на полуденный час, в комнате было сумеречно. За окном ветер гнул ветви старой груши, обрывал редкие, не успевшие еще облететь сухие листья. Один лист, с бурым, словно опаленным огнем краем, прилип снаружи к стеклу. Струйки дождя огибали его, как крохотные ручейки, сливаясь затем в капли, дробно срывались на обшитый жестью подоконник.

Из Гельбовой калитки, припадая сильнее, чем обычно, на больную ногу, выбирался, держа велосипед за руль, почтальон Дитрих. С его нахлобученного на лоб капюшона стекали струйки воды. Увидев меня в окно, Дитрих отогнул полу мокрого плаща, похлопал рукой по сумке: «Выйди, тебе письмо».

Я, хромая, вышла на крыльцо. Он вручил мне тоненький голубой конверт, а у меня внезапно сильно забилось сердце. Опять? Уже пятое за двадцать с небольшим дней – с тех пор, как я перестала писать ему. Но нет. Взглянув на обратный адрес, я поняла – письмо от Зои. Косой дождь хлестал в открытую дверь, холодил мои босые, всунутые в шлеры ноги, однако Дитрих не торопился уходить. Прислонив велосипед к дереву, он достал из кармана пачку сигарет, отвернувшись от ветра, щелкнул зажигалкой.

– Опять эта чертова слякоть… На повороте из деревни я чуть было не загремел в канаву. Представляешь, это с моей-то ногой… Ты что – одна дома?

– Одна. Все остальные на окопах.