Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

А однажды ее не оказалось дома. Я не знал, что подумать. Через каждые пять минут выходил из своей комнаты в кухню, спрашивал у ее матери: «Где Маша? Когда она придет?» Та в ответ пожимала плечами: «Что – Маша? Никс ферштейн».

Наконец она явилась, оживленная, с румяными от холода щеками. Я немедленно приступил к ней с допросом: «Где ты была?»

Она усмехнулась, окинула меня недоуменным взглядом: «Ин андере дорф. Бай фреунд[44]. – Потом поправилась: – Бай фреундин»[45].

У меня кольнуло сердце от этого ее «фреунда». Неужели у нее есть парень? Бегала к нему на свидание?

– Как зовут твою подругу?

На этот раз она рассердилась, ответила резко: «Ну, Катя… А что случилось?»

Мне стало стыдно, и я долго и неискренне втолковывал ей, как опасно девушке ходить одной вечерами, особенно сейчас, когда кругом шныряют солдаты. Мало ли кто обидит…

Она сказала сердито: «Пусть попробуют!»

Я чувствовал – Маша была ко мне равнодушна. Даже больше – я знал: она презирала меня. И я сам был этому причиной. Но то произошло еще до моего к ней влечения. Сейчас мне даже страшно вспоминать, каким я был грязным подонком… Как-то я позвал Машу к себе, попросил пришить оторвавшуюся на рукаве пуговицу. Она старательно пришила, закрепила нитку. Я показал ей на лежащие на столе ножницы: «Отрежь». Она качнула головой, посмотрела на меня с улыбкой снизу вверх: «Нет. Я всегда делать так», – и привычно перекусила нитку своими белыми зубами.

И тут я подумал: а что сделает эта русская гордячка, если я предприму некий эксперимент? Я убрал ножницы в ящик, затем оторвал одну из пуговиц на своих брюках и снова позвал ее.

Сказал грубо: «Пришей это!»

Не глядя на меня, с непроницаемым лицом она взялась за иголку. Я заметил, как обеспокоенно скользнул ее взгляд по столу в поисках ножниц. Наклонившись ко мне почти вплотную, она снова молча перекусила нитку и лишь после этого взглянула на меня. Что было в этом взгляде! Холодное презрение, насмешка, непокорность, гордое достоинство… Наверное, именно тогда я и полюбил ее. За тот взгляд. Наверное, тогда…

А может, это случилось чуть позже. Я знал, что некоторые наши ребята втихаря вовсю крутили с русскими девчонками. У меня и в мыслях не было серьезно увлечься Машей, подло обидеть ее, явно еще не тронутую. Просто все чаще и чаще думал: неплохо бы завести с нею хотя бы легкий флирт – ну, когда обнять, поцеловать… Ее свежие губы так притягивали… Однажды я под каким-то предлогом снова позвал ее к себе. Мы поговорили о чем-то, и тут я решился – внезапно крепко обнял ее, прижался к желанным губам. Она не ожидала этого, резко оттолкнув меня, бросилась прочь из комнаты.

Я был шокирован, оскорблен, возмущен. Чем не подхожу ей, этой конопатой пигалице? Неужели я так противен ей? Закуривая, с удивлением заметил, как дрожат мои пальцы. В раздражении я сломал одну сигарету, другую, швырнул пачку об стену. Надо позвать ее снова, объясниться, дать, наконец, понять – кто – она, и кто – я!

– Маша! – заорал я, открыв дверь. – Маша, иди сюда! Зофорт!

Она вошла не сразу. Отчужденно встала у порога. Смотрела напряженно, холодно, но глаз не опускала. «Что еще?»

– Ты, наверное, вообразила, что я имею к тебе серьезные намерения или что даже влюблен в тебя, – не помня себя, начал я. – Так успокойся – ничего этого нет и в помине… Вот она, – я показал на фотографию своей Ханни на стене, – вот она – да! Она – моя невеста. Мы любим друг друга. Она ждет меня, и мы непременно поженимся.

Маша по-прежнему отчужденно смотрела на меня. Но теперь в ее глазах, помимо холодного презрения, я уловил еще горечь, стыд. Ей было стыдно за меня! Я опомнился:

– Маша, не слушай меня! Я вел себя как идиот, как последний подонок. Прости, пожалуйста… Ну, скажи что-нибудь. Ударь меня, наконец! – Чтобы она лучше поняла, я своей ладонью отхлестал себя по щекам. – Ну, Маша… Пожалуйста. Ударь! Ну…

Я сделал к ней шаг. Она отступила, спрятала руки за спину. Покачав головой, сказала спокойно на своем ужасном немецком жаргоне:

– Я не желаем, не будем тебе бил… Ты никогда больше делать нет так!