Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

– Вонючие свиньи… Прошляпили, извини меня, Дейтчланд. Они думают – окопы им помогут. Ничто, ничто уже не поможет! – Дитрих поднял на меня глаза. Его взгляд был мне непонятен. В нем виделись смущение, нерешительность и в то же время отчаянная решимость. – Послушай. – Он запнулся. – Послушай… А что, если я поднимусь сейчас к тебе в дом? У тебя найдется для меня чашечка кофе? Мне надо кое-что сказать тебе, вернее, кое о чем попросить. Я уже давно собирался поговорить с тобой.

– Ну… Ну, пожалуйста… Проходи. – Недоумевая, я пропустила Дитриха вперед. – Не возражаешь, если в кухню? Там как-то теплее, уютней.

– Натюрлих. Конечно. Только в кухню.

Скинув мокрый плащ в коридоре и пригладив тщательно волосы, он уселся на стул возле окна. Я поставила на плитку кофейник.

– Знаешь, у нас нет хорошего кофе. Только ерзац.

Он усмехнулся: «Не думаешь ли ты, что я пью натуральный? Тоже – ерзац. Сейчас все ерзац, даже сама жизнь – ерзац!»

Я поставила перед ним дымящуюся чашку, налила себе. Достала сахарин. Села напротив. «Альзо? Итак?»

– Понимаешь… – Ему трудно было говорить. Я это видела. – Понимаешь… Как тебе сказать? Я люблю русскую девушку и ничего не могу с этим поделать. – Он прерывисто вздохнул. – Это сильнее меня. Это сильнее войны, сильнее даже смерти.

Я опешила, от неожиданности поперхнулась, закашлялась. Слова Дитриха просто ошеломили меня. Какого угодно разговора ожидала я, но только не такого. «…И что же? Кто она?»

– Я уже сказал: русская девушка. Обыкновенная русская девчонка.

– Чем же я могу помочь тебе?

– Не знаю… Наверное, ничем. А впрочем… Просто мне как-то показалось, что ты согласишься рассказать ей об этом. О моей любви. Разумеется, когда вернешься в Россию. Ты смогла бы ее разыскать – я дам координаты. Мне самому это, увы, уже недоступно.

Я поперхнулась еще раз. Ничего себе просьбочка – разыскать! В его понятии Россия – это что – большая деревня, где все на виду, где все знают друг друга? Да будет ли его девчонка жива к тому времени, когда я вернусь в Россию? Останусь ли жить я сама? Удастся ли всем нам – ему, мне, его девчонке выскочить невредимыми из этой огромной, всемирной мясорубки, что называется войной. Его, например, она уже не пощадила… Однако как же он волнуется! «Дитрих, я сделаю все, что смогу. Обещаю… Расскажи мне о ней. Как ее зовут?»

Он с благодарностью посмотрел на меня. Щеки его горели. Только сейчас я разглядела, как он красив. Ярко-синие глаза под темными густыми бровями. Волнистые русые волосы. Четко очерченные губы. Мужественный подбородок… Но какой худой! Видимо, от худобы у него постоянно такой изможденный, такой болезненный вид.

– Ее имя – Маша. Деревня, вернее, по-русски это называется – село, – под Вышним Волочком – ты, наверное, слышала о таком городке? Меня определили на квартиру в их небольшой домик… – Ему все еще трудно было говорить. Он прихлебнул из чашки кофе.

– Понимаешь, это началось не сразу. Вначале я даже не замечал ее: ну, ходит возле дома какая-то девчонка, в платке, в смешных сапогах из сваляной овечьей шерсти. Ну, скажу ей что-то, в виде нашей армейской шутки, а она – либо ответит, если поймет, а чаще – промолчит. Кажется, впервые обратил на нее внимание, когда угостил конфетой. Просто, без всякого всего, протянул ей тюбик с круглыми леденцами – такие нам, фронтовикам, иногда выдавали. Она взяла без жеманства, сказала важно: «Битте!» Понимаешь, – не «данке», а «битте», не «спасибо», а «пожалуйста». Мне стало смешно, и я, как уже говорил тебе, кажется, впервые внимательно посмотрел на нее… Ничего особенного. Серые глаза. Две косы с выгоревшими бантиками. На носу – золотые капельки веснушек. Пухлые губы. Сама – легкая, будто невесомая. Словом, этакая семнадцатилетняя русская Лореляй…[43]

Маша кое-как объяснялась по-немецки, как я понял, учила наш язык в школе. Она очень много читала, вечерами постоянно сидела за кухонным столом с книгой. Это казалось мне странным, и я невольно почувствовал к ней что-то вроде уважения. Ведь наши-то, живущие в цивилизованной стране девчонки сторонятся книг, как черт ладана, а тут – в снегах, в русской глухомани… Как-то я поинтересовался у нее, что она читает. Маша назвала имя английского автора. Путано объяснила: живут в каком-то старинном замке отец и сын. Они очень богаты. Но отец не любит сына, почти не общается с ним. А мальчик страдает от этого, болезненно переживает отцовскую несправедливость.

Я невольно рассмеялся: «Какие проблемы! Забивать свою голову подобной чепухой сейчас, в столь великую человеческую смуту!» А она неожиданно возмутилась, презрительно посмотрела на меня: «Как можно! Это же Диккенс… Дик-кенс!»

Постепенно она стала мне необходима. Возвращаясь вечерами из поездок, – я был шофером грузовой машины, обслуживал фронтовые части, – я мысленно с радостью представлял, как войду в дом, как увижу ее, молчаливо сидящую на своем обычном месте, под лампой, с очередной книгой в руках, как она рассеянно вскинет на меня свои глаза.