Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Михаил умер в эту же ночь, ближе к утру. Клава вместе с Катариной сидели возле него, вытирали стекающую по подбородку алую кровь. Клава безуспешно пыталась узнать российский адрес семьи умирающего, но он уже не смог ничего сказать – вместо слов из его груди вырывалось хриплое, влажное клокотанье.

Сегодня же Михаила и похоронили. Всезнающая фрау Гельб утверждает, что смерть в церковные праздники, тем более в Сочельник, – большая удача для любого христианина, что, дескать, в такие благостные дни умирают лишь праведники, угодные Богу безгрешные люди, для которых заранее уготовано место в Раю и которых ожидает Царствие Небесное.

Мне же думается – будь даже это так, – вряд ли его, Михаила, утешила бы возможность призрачного, потустороннего благоденствия. Он хотел жить реальной жизнью и, естественно, большей удачей считал бы для себя именно продолжение жизни здесь, на грешной, еще со времен Каина политой кровью и потом Земле.

Лешка Бовкун вместе с Леоном и Джованни сколотили из досок ящик, отдаленно напоминающий гроб, куда и уложили покойного. В «гардеробе» Михаила не нашлось более-менее подобающей для погребения рубашки без заплат, и Нина прибежала к нам в надежде взять что-то подходящее у Леонида. Но Сима полезла в чемодан, порывшись там среди своего и Нинкиного белья, вытащила слежавшуюся, слегка пожелтевшую на сгибах, однако совершенно новую, ни разу не использованную рубашку своего мужа Кости, которую она бережно сохраняла эти годы, коротко всплакнув, отдала ее Нине.

По распоряжению Бангера крышку ящика заколотили гвоздями еще в сарае, где самодельный гроб стоял в ожидании, пока будет вырыта могила, так что мы не смогли даже по-человечески проститься с Михаилом.

Копать могилу выпало на долю нашего Леонида и Лешки Бовкуна. Позднее им на помощь подоспели Иван-Великий и Иван-Черный из «Шалмана». Проводить Михаила в последний путь, кроме нас, пришли остальные «шалмановцы», а также Ян, Зигмунд, Леон и вся семья итальянцев, кроме старой синьоры Амалии. Я шла позади саней рядом с Наталкой и Кончиттой, старалась укрыть лицо от шквальных снежных вихрей, а в голове бездумно складывались унылые строки:

Небо – точно котел из свинца,
Начиненный колючей крупой,
И, как в небе, не видно конца
Человеческой скорби большой.

Снежно-мутная поземь метет,

Вьет по краю пустынной дороги,
Знобким холодом всех обдает,
Порошит похоронные дроги.

Мимо кладбища тащится кладь.

Путь туда – где пустырь унылый.
Там, наш друг, ты будешь лежать,
Там нашел ты себе могилу.

Здесь, где ветер шумит так глухо,

От родимой России вдали,
Не согреют тебя мягким пухом
Эти комья чужой земли…

Смерзшиеся куски глины гулко бухали о страшный ящик, и каждый такой звук тупой болью отзывался в сердце… Придет время, и нас здесь уже не будет – ведь война когда-нибудь все-таки окончится! – а чужая для жителей этих мест могила постепенно осядет, сровняется с землей, и никто даже не вспомнит, что здесь был похоронен человек из России. А самое-то печальное в том, что и близкие Михаилу люди никогда не узнают о его судьбе, не будут знать, где его последнее пристанище. Ведь из-за отсутствия адреса мы, даже если и останемся живы, не сумеем отыскать кого-либо из них. Хотя точно знаем, что где-то на Брянщине остались его жена Ангелина и 12-летняя дочь с таким же редким, красивым именем.

И еще раз довелось пережить за этот день что-то наподобие «шокового» потрясения… Когда мы добрались наконец до разверзтой могилы – пришлось довольно порядочное расстояние нести гроб на руках, – на основном немецком кладбище было почти пустынно. Лишь недалеко от ограды, ближе к центральной части, стояла перед заснеженным холмиком небольшая группа людей – три женщины в траурном одеянии, понурый, сгорбленный старик в потертом овечьем тулупе и мальчик лет девяти-десяти в коротком и узком синем пальтишке и в голубой вязаной шапочке. По-видимому, они уже давно находились здесь, лица женщин – две из них показались мне совсем молодыми – были серыми от холода, темные накидки на головах и на плечах запорошил снежок. Старик держал шапку в руке. Его седые с желтым отливом волосы шевелились под порывами ветра. Он глубоко втянул голову в обмотанный вокруг шеи коричнево-желтый клетчатый шарф, над которым уныло торчали сизый, хрящеватый нос и кончики таких же сизых ушей. Все четверо стояли неподвижно, как изваяния, их позы выражали глубокую скорбь, и только мальчик, стараясь отогреться, засунув озябшие пальцы в карманы, время от времени нетерпеливо притоптывал на примятом снегу войлочными башмачками.