Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Семейство Гельба и Эрна встретили нас удивленными, несколько сочувствующими, а Клара и мельничиха – неприязненными взглядами. Откричав положенное, – из бурного потока бранных слов мы поняли, что наш маршрут засекли опомнившиеся от постграбительского потрясения Клара и фрау, – Шмидт привычно взгромоздился на трактор, и путешествие по дорогам Пруссии продолжилось. Но… но нечаянный глоток свободы, пусть даже в компании с грабителями, уже вскружил нам головы, и в ту же ночь мы ушли снова. На этот раз все было по-другому. Город, куда наш обоз к вечеру добрался, назывался Битов. Шмидт, прочитав нам повторную, длинную, ворчливую нотацию (удивительно, что он ни словом не упрекнул нас по поводу украденных шайкой вина и консервов) и видя наши смиренные физиономии, успокоенный, залез в фургон, и вскоре оттуда донесся его густой храп. Мы же все, благо ночь была теплая и сырая, – к счастью, наступила оттепель, – расположились вокруг костра.

– Не спи, – шепнула я маме. – Вот теперь-то уж и впрямь самый подходящий момент. Подождем, пока все уснут, и – уйдем. Я заметила – рядом расположена тихая улица с небольшими домами. Постучим в какой-либо из них, попросимся переночевать… Неужели не пустят? А утром, когда Шмидт уедет, – не станет же он рыскать в поисках нас по всему городу, к тому же ему и в голову не придет, что мы прячемся где-то поблизости, тем более в немецком доме, – утром мы отправимся в обратный путь.

– Надо, пожалуй, сказать Леньке, – нерешительно предложила мама. – Утром, я заметила, он обиделся на нас за то, что не предупредили его. Может, тоже пойдет с нами.

Честно говоря, мне страшно не хотелось посвящать Леонида в свои планы. И дело тут даже не в том, что присутствие с нами мужчины может, на мой взгляд, вызвать лишние подозрения у немцев. Основная же причина моей обострившейся неприязни к Лешке была в том, что он вдруг круто изменился и довольно-таки мерзко и гнусно повел себя не только по отношению к Шмидту, но и к Эрне, к семейству Гельба. Всегда ранее тихенький, покладистый и по-холопски услужливый, безответный, – теперь он буквально преобразился – принял независимо-гордый вид, стал грубо огрызаться и даже иногда покрикивать на Шмидта и на Гельба (в эти моменты он почему-то всегда напоминает мне агрессивно-трусливого, с поджатым хвостом пса).

Однажды я увидела, как во время одной из стоянок Лешка залез на хозяйский прицеп и на глазах у всех с наглой ухмылкой вытащил из какого-то тюка пару добротных, новеньких сапог, которые тут же, скинув с грязных ног опорки, напялил на себя… Я не знаю, не уверена, должна ли осуждать сейчас Леонида, но, увидев в тот момент исказившееся, словно бы от боли, лицо Шмидта, его недоуменно-затравленный взгляд, я сразу и бесповоротно осудила Лешку. Все-таки нельзя так поступать. Каков бы ни был Шмидт – это недостойно, подло и мерзко не только по отношению к нему, а главным образом по отношению к нам – российским людям. Мне казалось, что своим хамством Лешка запятнал всех нас, мне было мучительно стыдно за его поступок не только перед Шмидтом, но и перед Гельбом, даже перед Эрной… Я не понимала, до сих пор не понимаю своего состояния, злюсь на себя, но твердо знаю – Лешка не должен был это делать. Не должен! Другое дело, если бы он решился на подобные открытые действия там, в Грозз-Кребсе, когда Шмидт еще был в силе. Возможно, тогда я даже поддержала бы его. Но сейчас, здесь… На мой взгляд, это равносильно тому, как «бить лежачего».

Словом, вот такое у меня было отношение к Леониду, когда, нехотя вняв совету мамы, я отозвала его на минутку в сторонку.

– Мы все-таки скоро уйдем, – сказала я. – Мама хочет знать, согласен ли ты идти с нами или останешься здесь?

Даже в сумерках было видно, как Лешка изменился в лице.

– А почему такая спешка? И куда, скажи, идти? О наступлении наших опять ничего не слышно… Не лучше ли подождать еще? Попадем в какую-нибудь историю… Ведь вы уже раз «ушли»…

– Ну, все понятно… Так сразу и сказал бы, что трусишь. – Я не могла скрыть своей неприязни. – Только смотри не вздумай ляпнуть тотчас о нас Шмидту!

Когда все кругом затихло, я толкнула маму. Пора. Стараясь не шуметь, мы осторожно поднялись, подошли к повозке, где были наши вещи и где на передке, укрывшись попоной, спал Гельб. Дул сильный, южный ветер. По черному небу мчались клочковатые, седые облака. Время от времени в просветы между туч вплывала величественная, матово-желтая луна, тускло освещала бесконечную вереницу неподвижных повозок, тлевшие слабо кострища, спящих вкруг них людей. Я еще днем подтащила поближе к краю свою сумку с дневниками, письмами и фотографиями, а также котомку с оставшимися сухарями, и теперь нам не составило труда осторожно взять все это. Мы уже отошли от повозки, когда лежавшая возле Анхен Гельбиха внезапно подняла голову. Ее круглое лицо под лунным светом казалось похожим на недопеченный блин.

– Кто здесь?

– Ради Бога, тише, фрау Гельб. Это мы… Простите, мы не хотели вас тревожить… Мы уходим, фрау Гельб. Поймите, мы не в силах больше оставаться… Прощайте, фрау Гельб.