Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Уже поздно. Мы с Надеждой только что явились с дежурства. Отбой в нашем лазарете в 9 часов, но зачастую и после того, как мы скинем свои халаты (у нас бледно-салатного цвета с вышитыми красными крестиками на шапочках униформа) и облачимся в собственные одежки, непременно какая-нибудь из настырных старушенций пожелает посидеть на горшке или потребуется что-то подать ей – к примеру, принести стакан горячего чая. Горячего! А где его взять? Или на чем подогреть, если даже что-то и остается в чайниках от обильных вечерних чаепитий? После того как одна из ходячих больных чуть было не устроила пожар в палате, швестер Хени приказала закрывать после дежурств электроплитку под замок.

Надька обычно не церемонится со своим «квонтингентом», не потакает ничьим капризам. Просто выскочит в туалет, нацедит воды из водопроводного крана и шмякнет в сердцах кружку на тумбочку, – мол, дуй и не вякай… Сойдет и вассер[68] – не прынцесса! Больше мне дать тебе нечего. Нету тее[69], понимаешь? – кайн!..

Я же, идиотка (Надежда говорит – «адиотка»), кляня себя за мягкотелость, принимаюсь под насмешливо-досадливые Надькины взгляды успокаивать вредную старушенцию: мол, уважаемая фрау должна потерпеть и не беспокоить своими криками других больных. К сожалению, чай кончился, и его негде сейчас взять – слишком поздно уже. Вот завтра утром…

Словом, мы с Надеждой ежедневно являемся домой уже в одиннадцатом часу. Тут впору только перекусить тем, что Бог послал, и – спать. Кстати, сегодня моя напарница на полном серьезе предупредила меня, что, если я и впредь буду так «цацкаться с циим фрицевским хламьем», она не станет больше меня ожидать, отправится домой одна. Ну что же – вольному воля, как говорится.

Пока еще не смыкаются глаза, хочу продолжить свое повествование.

…Полицай привел всех семерых к нынешнему нашему пристанищу – театру. Поднявшись по широкой мраморной лестнице, мы оказались в небольшом, душном, с задрапированными бордовым бархатом окнами кабинете, где находилось несколько человек. Среди них неопределенного – пожалуй, все же больше пожилого, чем молодого, возраста женщина в строгом монашеском одеянии – нынешняя наша начальница – швестер Хени. Меня сразу поразил какой-то нездешний, неземной ее облик: неторопливый, печальный и очень цепкий, словно бы проникающий в душу собеседника взгляд светло-стальных глаз на меловом, будто выточенном из твердого известняка лице с двумя резкими продольными бороздками вдоль щек, застывшая скорбная складка – полуулыбка в уголках бледных губ.

По-видимому, и моя физиономия чем-то привлекла внимание монахини, потому что она тут же показала одному из чиновников рукой в мою сторону, сказала, что желала бы взять меня к себе. Надежда, уцепившись за мой рукав, принялась упрашивать ее на отчаянном украинско-немецком жаргоне не разлучать нас, «бо мы байде яко ридны сестры», и швестер Хени, подумав секунду, согласно кивнула головой.

Меня беспокоила участь мамы, однако монахиня, переговорив с чиновниками, успокоила: мол, русская фрау получит работу тут же, мы сможем видеться с нею каждый день.

Мы шли с Надеждой за своей провожатой (госпиталь примерно на расстоянии двух кварталов от театра) и не знали, куда направляемся, что ждет нас? Прибыв на место, швестер Хени подробно объяснила нам наши обязанности, а также познакомила с остальными сестрами милосердия. Их двое. Старшая и по возрасту (ей 24 года), и по должности – швестер Ани и совсем юная, конопатая и круглолицая, пятнадцатилетняя швестер Бригитта.

– Хочу, чтобы вы поняли, – тихим, бесцветным голосом говорила швестер Хени, указывая глазами на лежащих под ворохами одеял больных (в госпитале – собачий холод). – В этих стенах нет врагов, как нет также ни победителей, ни побежденных. Есть только старые, немощные люди, в большинстве своем обездоленные и несчастные, которые нуждаются не столько в лекарствах, сколько в человеческом тепле и участии. Наш общий долг дать им на пороге уже близкого небытия эти участие и тепло.

Монахиня вскоре ушла, передав нас в распоряжение миловидной швестер Ани. Теперь мы вообще редко видим ее, так как под началом швестер Хени несколько разбросанных по городу таких же госпиталей-приютов.

Швестер Ани еще раз рассказала нам с Надей о наших обязанностях, упомянула о том, что мы можем условно поделить между собой тяжелых лежачих, чтобы каждая знала, за кого и за что в ответе, предупредила, что некоторые старые фрау, в особенности те, что грузны и малоподвижны, крайне неопрятно содержат себя, что может причинить немало неприятных хлопот при их туалете. Предприимчивая, находчивая Надежда тотчас усекла это и, окинув внимательным взглядом ряды узких, железных кроватей с торчащими из-под одеял седыми и лысыми головами, тут же быстренько наметила для себя свой, как она выразилась, «квонтингент». Мне же пришлось довольствоваться тем, вернее, теми, которые остались вне внимания хитрого Надькиного взора.