Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Сквозь легкую ажурную ограду мне хорошо видно все, что происходит внизу. Под натянутыми наспех веревками, где сушатся застиранные, в серых разводьях пеленки и детское бельишко, глухо ворочается, ворчит, клянет и плачет разноликая людская масса. Большинство беженцев, укрывшись с головами грязными одеялами, лежат вповалку на полу. Кто-то, неприкаянный, бродит между лежащими в поисках более удобного, свободного места. На крохотных, заплеванных «пятачках» играют в свои вечные игры чумазые, расхристанные дети. Иногда среди них, внезапно и стремительно, как вспыхнувшая спичка, возникает шумная перепалка. Тогда следуют пинки и шлепки от подоспевших для разборов конфликтов раздраженных матерей, и, как следствие этого, тотчас раздается дружный, разноголосый рев… Породистые псы, когда-то, несомненно, вальяжные, лоснящиеся от сытости и безделья, а сейчас – горбатые от худобы, с торчащей клочьями шерстью, бродят понуро между сидящими и лежащими людьми в надежде отыскать хотя бы крохотную, засохшую корочку. Иногда в разных местах зала на поставленных «на попа» чемоданах вспыхивают голубые язычки спиртовок, где неумелые молодые мамы, обжигая пальцы, что-то помешивают в миниатюрных, закопченных кастрюльках. Иные из них уже приготовили еду для своих младенцев, склонившись над импровизированными колыбелями – над грудами разноцветного тряпья, – кормят своих кряхтящих от жадности и нетерпения чад из рожков. Среди этой беспрерывно суетящейся людской толчеи то тут, то там можно увидеть сидящих в отрешенных, безнадежных позах стариков, уставившихся словно бы незрячими глазами куда-то в пространство. Что они там видят? Какое будущее для себя, для этих орущих, бездомных теперь детей, для уже почти поверженной в прах Германии им, мудрым, много повидавшим и пережившим на свете, сейчас представляется?

Вот тут, среди скопища издерганных, измученных, изуверившихся и все равно на что-то надеющихся людей, мы и получили сейчас работу. Обе полячки – Янина и Марыся – убирают обильную грязь за беженцами во всех помещениях. Пан Тадеуш чистит туалеты, подметает парадный подъезд и всю остальную территорию. Мама и чешка Станислава определены рабочими на благотворительную кухню для немецких беженцев, что оборудована на скорую руку в полутемном, освещаемом лишь электрическим светом подвале театра, разделенном на многочисленные, заполненные различным бутафорским хламом отсеки. А я и Надежда получили совершенно неожиданные специальности – стали вдруг кем-то вроде сестер милосердия в доме для престарелых. В этом учреждении около пятидесяти стариков и старух, большинство из которых почти не поднимаются с постелей. Все они не так давно тоже были беженцами, плелись за своими подводами по бесконечным дорогам Пруссии, но однажды в пути заболели и вот теперь, к общей их радости и удовольствию, – ведь попали хотя бы в относительный покой, – собрались здесь, под одной крышей.

В наши с Надеждой обязанности входит совершать утренний и вечерний туалеты своим подопечным, бегать на благотворительную кухню за завтраком, обедом и ужином, кормить с ложечки лежачих, выносить за ними горшки и судна, содержать в чистоте помещения. Словом, работы хватает, но с нею мы справлялись бы запросто, если бы не специфическая больничная обстановка, а главное, если бы не эта гнетущая атмосфера немощной старости и болезней. Глядя на покорные, уныло-обреченные старческие лица, можно и самой заболеть от уныния и тоски. И я, кажется, действительно заболела: уже с самого утра голова трещит немыслимо. Сегодня швестер[67] Ани сжалилась надо мной, отпустила до обеда с работы. К двум часам я должна спуститься в кухню, помочь Надежде нести судки и кастрюли с пищей. Пользуюсь нежданным отдыхом и постараюсь описать события последних дней.

В четверг утром – кажется, это было уже так давно, а ведь произошло только вчера, – итак, в четверг в наш клозет пожаловали четверо полицаев и вместо ожидаемых нами паек хлеба и воды приказали всем быстро собрать вещи, так как через полчаса предстоит «абмарш». Все-таки предстоит! Дождались! И сразу стало тревожно на душе. Куда теперь? В другую ли тюрьму, снова ли на Запад, вслед за всеми или… или на тот свет без суда и следствия… Полицаи сказали, что им необходимо отобрать семь человек, желательно прилично изъясняющихся на немецком языке. Они, эти семеро, временно останутся здесь, в городе, для обслуживания беженцев, остальные же отправятся дальше, на Запад… Итак, кто готов остаться – пусть выйдет сюда…

Я взглянула на стоявшего рядом с полицаями Валентина. Он незаметно, утвердительно кивнул мне. Ухватив маму за локоть, я увлекла ее из молчаливо настороженной толпы.

– Мы… Мы изъясняемся…

Краем глаза я заметила, как вслед за нами метнулись Надежда и пан Тадеуш – наши постоянные здесь соседи и единомышленники.

– Каждый из вас действительно хорошо говорит по-немецки? – слегка усомнился старший из охранников, задержав свой взгляд на заметно растерявшихся маме и пане Тадеуше. – Подумайте. Вам придется обслуживать исключительно германских людей.