Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

…Ночь. Эти последние слова дописываю почти наугад. В нашем клозете непроглядная темень. Не мелькают больше огни с дымными, чадящими шлейфами – проводов уже нет. Их почти дочиста ободрали со стен и сожгли. Не слышно теперь Петруччио – заболел, лежит в жару. Час назад я поднялась на помост, отнесла ему кусочек колбасы. Он, конечно, съел ее, но вряд ли это поможет ему. Не слышно также ни обычных доверительных разговоров, ни смеха. Словно бы глубокое уныние охватило всех и вся… Господи, ну сколько же еще ночей нам предстоит провести тут?

Да, между прочим, когда мы возвращались с городских работ назад, наш колченогий страж (кстати, не таким уж он гнусным типом оказался, каким представился вначале), так вот, он сказал, что скоро всех узников должны куда-то отправить, и добавил загадочную фразу: «Для вас было бы лучше, если бы удалось остаться здесь…» Однако на все наши расспросы он ничего больше не добавил, а вскоре и вообще прекратил разговор. Странно… Куда же они хотят нас теперь гнать?

14 февраля Среда

Слава Богу. Кажется, сегодня нам и впрямь предстоит покинуть этот проклятый нужник. Хромой охранник оказался прав. Утром явились два полицая с дубинками, заставили убирать «шайзе», что в обильном количестве находится во всех углах. Привлекают к уборке как мужчин, так и женщин. Первые занимаются очисткой параш и отскабливанием скребками засохшего дерьма. Вторые, вооружившись тряпками и швабрами, отмывают мыльной водой оставшиеся после скребков следы. Вонь при этом, конечно, стоит неимоверная.

Интересно и смешно наблюдать сейчас за нашим «камерным контингентом» – каждый старается по мере своих способностей увильнуть от неприятного дела. Итальянцы поскидали торопливо рубахи, принялись привычно давить вшей. Поляки, азартно дувшиеся до прихода полицаев в «21», спешно запрятали карты и, вытащив из каких-то тайников иголки и нитки, прилежно занялись рукоделием – неумело стягивают через края дыры на носках, латают прорехи на штанах. Англичане и французы, приняв отрешенный вид, сосредоточенно копаются в своих походных сумках и рюкзаках, будто бы ищут и не могут никак найти что-то очень важное, до зарезу необходимое им. Русский «Иван» оказался наиболее догадливым – пристроился уютно возле узлов и знай себе полеживает.

Отдуваются за всех ротозеи. В числе последних, разумеется, и я. Как, впрочем, почти всегда. На этот раз подвело любопытство. Не послушалась Надьку, не спряталась, как и она, под ее пригодной на все случаи жизни «хусточкой», а, оставшись на своем месте, наблюдала с улыбкой в душе за хитроумными действиями иных наших ловкачей и, увы, не заметила, как сама оказалась объектом наблюдения одного из полицаев.

– Эй, фрейляйн, – окликнул он меня и для верности поманил пальцем. – Не отворачивайся, не отворачивайся – я именно к тебе обращаюсь. Довольно глазеть по сторонам. Лучше возьми-ка швабру и тряпку да начинай во-он с того угла…

Но сейчас, слава Богу, все окончено. Тряпки, швабры и ведра сданы солдатам-инвалидам, руки тщательно отмыты настоящим хозяйственным мылом (голубоватый обмылок пожертвовал для всех занимавшихся уборкой один из англичан) – теперь можно бы и свои дневниковые записи продолжить. Но не дает сосредоточиться очередная важная новость, которую хотя и ждали, а она все равно явилась неожиданной, и которая нервозно и заинтересованно обсуждается сейчас всеми. Пронесся слух, что в двенадцатом часу нам принесут обед – будто бы настоящий «миттагессен» – горячую похлебку, – а после обеда предстоит «абмарш»[65] в неизвестном направлении.

3 часа пополудни этого же дня

Ни обеда, ни абмарша. И ничего подобного, по-видимому, на сегодня опять не предвидится. Пригнали еще пять человек «свежих» поляков. Все кинулись к ним в надежде узнать что-либо новенькое, но… увы, – «ниц нима, панство»[66].

Между прочим, вчера, когда мы, возвращаясь с работы, поднимались по лестнице, на площадке столкнулись с узниками из другого, соседнего помещения, среди которых я мельком увидела одного знакомого немца и украинца Ивана Хмелько из Грозз-Кребса, что были оставлены в своих имениях до повторной эвакуации. Но поговорить нам не удалось – охранявшие узников полицаи тотчас разогнали нас. Обидно. И жаль. Может быть, кто-то из них знает что-либо о Симе с Нинкой.

Да, придется, видно, еще одну ночь провести в этой ужасной, высотной трущобе. А как хочется на волю! Господи, как хочется на волю!.. Ночами, когда маюсь без сна на своем жестком ложе, так много думается о прошлом – и о том, довоенном – «потустороннем», и о совсем недавнем, в котором столько понаделано досадных ошибок! Эх, проворонили мы опять свое счастье. Проворонили, прохлопали, как ослы. Зачем, зачем не сбежали мы раньше, зачем не ушли от Шмидта еще там, в Грозз-Кребсе? И зачем так по-идиотски глупо отдали себя в их руки тут, в незнакомом имении под Берентом? Зачем остались в том доме на ночлег, а не шли без остановок все дальше и дальше – на Восток. И зачем поверили в то злосчастное утро двуликой польской семье?