Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Бедные Титти и Петти… Бедный Джонни, бедная я, бедная-бедная наша несостоявшаяся и, увы, теперь уже никогда не осуществимая любовь… Джон, я так много думаю о тебе сегодня, что мне захотелось послать тебе стихотворный привет. Пусть подаренная мне когда-то тобою прекрасная мелодия вернется к тебе в виде немудреной песни, которую я ответно посвящаю тебе. Услышь ее, Джонни…

Этот вальс всегда тревожит сердце мне,
Вспоминаю в это время о тебе.
Джонни, друг далекий, чуткий и простой,
Где ты? Жив, здоров ли ты, товарищ мой?

Помнишь, этот вальс играл ты для меня,

Ты играл, я танцевала – для тебя.
Я твою улыбку, локон золотой
Вспоминаю часто, друг мой дорогой.

Помнишь, как бродили часто мы с тобой,

В вечер тихий и безлунный шли домой.
Надевал пиджак ты с «ОСТом» на груди,
Чтоб от полицая без труда уйти.

Помнишь, как с тобой мечтали об одном —

Самом милом, самом близком, дорогом:
Ты мечтал на Запад, к Англии своей,
На Восток рвалась я, к Родине моей.

Помнишь, Новый год, тот скромный «карнавал»,

Мы шутили, танцевали, ты – играл.
Этот вальс заветный все в ушах звучал,
Когда через месяц мне «прощай!» сказал.

Помнишь ли тот день последний, милый друг?

Расставанья мы не ждали, вышло – вдруг.
И, сжимая руку, ты сказал тогда:
«Разыщу тебя я, где бы ты ни была!»

Мы ушли, но дружба крепнет все прочней.

Вспоминаю тебя чаще и нежней.
Где ж ты, мой товарищ, чуткий и простой,
Взгляд веселый синий, локон золотой?

24 февраля Суббота

Скука немыслимая. Мне кажется, уж лучше бы я занималась какой-то физической работой, положим, таскала корзинами уголь и выгребала из топок золу, как Стася с мамой в своей подвальной кухне, или была бы в подручных у пана Тадеуша и махала метлой, чем сидеть здесь, сложа руки, и «ждать у моря погоды». В нашей богадельне осталось всего лишь пять престарелых, и вот из-за этих пятерых сидим трое – швестер Ани, я и забежавшая «на огонек» из соседнего приюта швестер Ирма – на посту и караулим – кому из двух недвижимых старух приспичит посидеть на горшке. Такая досада! Ужасно хочется туда, к своим, в ставший уже привычным муравейник беженцев, где можно хотя бы поговорить по-человечески, услышать и обсудить последние новости. Надька умно поступила, что придумала какую-то «вескую» причину и ушла. Я же, как обычно, отдуваюсь.

Швестер Ани с Ирмой отправились в «шенес штубе» – так здесь зовется самая теплая комната, приспособленная под бельевую, – пить оставшийся от полдника кофе, позвали и меня, но я предпочитаю остаться наедине с собой и вновь достаю тебя, моя тетрадь. Ведь вечерами, среди сплошного, разноголосого людского гомона и гвалта, совсем нет возможности сосредоточиться. Да и вообще чувствуешь себя неловко с тетрадкой в руках под прицелом многих десятков любопытно-неодобрительных глаз. Ведь теперь поток беженцев, подобно растекающейся лаве, заполнил и балкон, ограничив до предела наше, и без того мизерное, российско-польско-чешское жизненное пространство.

По всей видимости, сегодня – предпоследний день нашей работы в богадельне. Завтра утром должны увезти последних пациентов, после чего нам предстоит уборка помещений, упаковка и складирование оставшегося стариковского и старушечьего барахла. А в понедельник мы с Надеждой должны предстать пред светлые очи нашей начальницы – швестер Хени, и, возможно, приобретем какую-то новую специальность. Однако до понедельника еще надо дожить, что, оказывается, теперь совсем не так просто. До вчерашней ночи все спали более-менее спокойно, а бодрствовали лишь те, кто страдал бессонницей. А вот прошлая ночь наделала в городе большой переполох, из-за которого уже не спал никто. Прилетели соколы с красными звездочками на крыльях и сбросили на город первые «гостинцы» – несколько бомб. Две из них разорвались за два квартала от нашего здания – возле железной дороги, и сегодня весь день ветер доносит оттуда удушливый запах дыма, зловоние тлеющей резины и еще какой-то гадости, отчего беспрестанно слезятся глаза.