Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Роберт ушел около одиннадцати. Быть может, мы просидели бы с ним и дольше, но бдительная мама решительно постучала из комнаты кулаком в стену над плитой. Глухим, «застеночным» голосом напомнила мне, что уже поздно и пора идти спать, а ирландскому ревнивцу вежливо, но непреклонно посоветовала отправиться восвояси домой.

На крыльце Роберт все же не выдержал, сказал с шутливой угрозой: «Если я еще раз увижу здесь этого прыткого макаронника – так и знай – выдерну ему ноги!»

Бедный, бедный, ни в чем не повинный Джованни. Как же ему без ног?

1 Мая Понедельник

Сколько можно вспомнить, о скольком можно передумать и перемечтать в этот праздничный, свежий, солнечный день – 1 Мая. Однако даже десятую часть теснящихся в голове мыслей и воспоминаний нельзя уместить здесь, на этой бумаге. Мои мечты такие светлые и воздушные, такие радужно прекрасные, что для них под стать только хрупкий, прозрачный, сотканный из аромата разбуженных трав, распускающейся листвы и солнечного света необъятный, во всю ширь земли, папирус. Эти мои мечты – не грезы о туманном будущем, не сказка и не красивая фантазия. Это – сон в прошлом. Сон, который приснился давно, в той грубо отнятой свободной жизни и который никогда уже, наверное, больше не повторится.

1 Мая. У разных людей – разные обычаи. Но наверное, нигде, ни в одной стране мира, не встречают этот весенний Международный праздник так, как встречают его в нашей Советской стране, на моей любимой Родине. Полощутся, развеваются по ветру алые знамена на родной земле, ликует освобожденный народ, звучат радостные приветствия, песни. Это – там.

А здесь… Для махрового нациста Адольфа-второго Международный праздник 1 Мая, как говорится, «до фени», и сегодня мы работаем – сеем ячмень. Леонид, изредка покрикивая на бодро вышагивающих лошадей, одной рукой придерживает ременные вожжи, другой ухватился за торчащую сбоку машины металлическую рукоятку. Я поглядываю время от времени на струящееся по желобкам зерно, торопливо марширую, как Мопс за «херром»[23], сзади. С утра Шмидт заявил, что, если мы успеем управиться с севом до обеда, он, так уж и быть, милостиво предоставит нам остальные часы для празднования «товарищеской солидарности, единения и братства трудящихся всех стран». Словом, поиздевался всласть.

От роя нахлынувших воспоминаний хотелось плакать, и я, чтобы отвлечься, попробовала было петь. Затянула во все горло «Москву первомайскую», за нею – популярную до войны «Ой, ты, поле, широкое поле». Но от последних слов – «Ой, ты, волюшка, вольная воля, в целом мире такой не сыскать» – сильно запершило в горле, еще больше захотелось плакать, и я прервала песню на полуслове. Ходили молча. Только Лешка каждый раз в конце поля, а порой и на середине, когда, несмотря на все его усилия, сеялку круто вело на поворотах либо на случайных ухабах, а стальная рукоятка рычага, дергаясь, грозила Леониду заехать в нос или выбить зубы, держал длинную, очень эмоциональную речь, в которой перебирал по очереди все шмидтово семейство, а заодно и изобретателя этой машины.

До обеда мы, конечно, не успели закончить сев, управились только к двум часам пополудни. Дома быстренько привели себя в порядок, переоделись, наскоро перекусили, и я принялась ждать Роберта. Вчера он предупредил меня, при этом как-то уж слишком торжественно, что придет к нам во второй половине дня, просил, чтобы я никуда не уходила.

2 мая Вторник

Роберт явился около половины пятого. Быстро промелькнул мимо окон в «парадном» степановом костюме, с огромным, наляпанным на груди «ОСТом», в надвинутой низко на глаза какой-то клетчатой «чапке». В этой цивильной одежде, с обведенными чернотой, словно подсурьмленными веками (вчера англичане тоже работали до обеда – вывозили от железнодорожной станции уголь – вот черная угольная пыль и въелась в кожу), – он казался как-то проще и в то же время, что ли, более чужим, отдаленным.

После ужина мы остались с ним в кухне, так как он предупредил меня – и опять с какой-то непонятной, торжественно-загадочной интонацией в голосе – о том, что намерен вести со мной продолжительную беседу.

– Сядем, – сказал Роберт после того, как мы с Нинкой убрали со стола посуду, и Нинка нехотя, повинуясь моему свирепому взгляду, вышла за дверь, и подтолкнул за плечо к скамье. Сели. Роберт – я видела это – был взволнован, и его волнение невольно передалось мне. В чем дело? Что еще за загадки?

Он начал разговор издалека и, что меня удивило, – о себе. Теряясь в догадках, я слушала его и во многом не могла не согласиться с ним. Конечно, насколько я успела его узнать, он совсем не плохой парень. Конечно, за семь месяцев нашего знакомства я не услышала от него ни одного лживого, грубого или неуважительного слова. Пришлось согласиться также и с тем, что все его поступки можно считать, как он сам сказал, поступками джентльмена. Все это, безусловно, верно. Ну а к чему это вступление? Что дальше?

А дальше было вот что.