Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

– Твои доводы неубедительны, и я отвечу на них по порядку, – смеюсь я в лицо Гале. – Во-первых, я не заброшу поэзию, наоборот, жизнь среди первозданных красот природы, среди сильных, добрых, мужественных или, как ты говоришь, заматерелых людей, вдохновит меня, и я в свободное от изыскательских работ время примусь создавать гениальные поэмы. Одну за другой. Одну за другой… Во-вторых, я никогда не разлюблю своего избранника и постараюсь, чтобы и он, в свою очередь, никогда не разочаровался во мне. Понятие «общага», я считаю, в данном случае просто не существует. Для геолога дом – вся вселенная. Каждый вечер мы будем уходить с моим любимым либо в степь, либо в поле, либо в тайгу. Нашим любовным ложем станут мягкая, душистая трава, зеленый мох или еловый наст со смолистым хвойным запахом, а потолком спальни – высокое, темное небо с крупными звездами на нем… Что же касается «приглашения в гости», то не волнуйтесь – у нас, так же как и у каждой из вас, тоже будет свой собственный, просторный, теплый и гостеприимный дом – может, в Ленинграде, а может, и… в Киеве. – Тут я опять почувствовала, что краснею. – Кроме того, к определенным датам мы с мужем станем слать вам телеграммы – или из Якутии, или с Урала, или с Сахалина.

– Красиво… Но уж нет! – выслушав мой возвышенный монолог, со вздохом говорит Вера и смотрит на меня с откровенным сожалением. – Нет уж! Такая бродячая жизнь не по мне. Я – человек оседлый, люблю уют, покой, достаток… Конечно, Галька загнула – до генерала, думаю, мне не дотянуться. Но надеюсь, что мой мужик тоже будет надежным, состоятельным. – Вера с обидой глядит на Галю. – А почему ты, Галька, сказала, что у меня будет единственный, да еще какой-то ненормальный, пришибленный сын? У меня, так же как и у тебя, их будет много – и все – здоровые, горластые, обжористые, чумазые, – сплошь в синяках и в ссадинах. Они будут драться с соседскими мальчишками, бить стекла, прогуливать школу, а мы с мужем станем драть их за «неуды»… А когда мы соберемся к кому-нибудь из вас – в частности, к тебе, Галька, в гости, – я наряжу своих мальчишек в праздничные рубашки и скрипучие башмаки и стану зорко следить за тем, чтобы эти неряхи не заляпались твоим каким-то особенным соусом или не обожрались киевским шоколадом, который ты на радостях им выставишь.

Мы все хохочем, затем вопросительно устремляем свои взоры на Люсю: «А ты, Люська, что молчишь? Чего скрытничаешь? Давай выкладывай тоже про свое будущее супружество, про своего предполагаемого суженого. Ну-ка, кем он тебе представляется?»

Но покрасневшая, как маков цвет, Люся не успела сказать и слова. Вошла фрау Бергманн и моментально вернула нас на двадцать лет назад, в нашу нынешнюю неприкаянную и бесправную «селявишку».

– Люсья, – сказала она своим елейным голосом, с неудовольствием оглядывая пустые тарелки на столе. – Люсья, у меня есть для тебя поручение. Праздник – праздником, а дело превыше всего. Заканчивайте здесь, и ступай сейчас к фрау Мильтке, отнеси ей обещанную мною корзину брикета.

Фрау Бергманн задержала свой цепкий взгляд на мне: «Как поживает уважаемая фрау Шмидт? Этот старый пакостник Адольф еще не загнал ее в могилу? И их доченька тоже хороша. Вертихвостка! Это надо же – все ей не по нраву, не по характеру. Обидела ни за что ни про что добрых людей… Что, разве я не права?»

Я не знала, чем умудрилась обидеть «вертихвостка» Клара каких-то незнакомых мне «хороших людей», поэтому промолчала. А фрау Бергманн, догадавшись наконец о моем неведении, принялась объяснять свой столь недоброжелательный против Клары выпад.

Оказывается, в Германии все достигшие 16-летнего возраста дочери состоятельных родителей должны в обязательном порядке проходить курс обучения по ведению домашнего хозяйства в чужих семьях, где они на протяжении определенного времени должны постигнуть азы кройки, шитья, штопки, вязания и вышивания, а также научиться стирать, гладить, стряпать, печь, солить, мариновать, делать различные продуктовые заготовки. Словом, готовятся стать умелыми, рачительными немецкими хозяйками и женами.

Вот Шмидт и повез как-то «свое сокровище» в одно из расположенных в предместьях Данцига поместий. Клара, обрадованная тем, что вырвалась из родного дома, лелеявшая мечту весело погулять на свободе, отправилась на трудовую повинность с удовольствием. А прибыв на место, осмотрелась и, поняв, что, кроме нудной работы, ей ничего здесь не светит, и, главное, вызнав у работающей в поместье девчонки-фольксдейтчихи о том, что в округе нет ни одного стоящего и даже нестоящего паренька, кем она смогла бы взаимно увлечься, тут же, без промедления и без объяснения хозяевам причины, сделала «от ворот поворот», чем и вызвала в среде почтенных бауеров легкий переполох. Любопытная фрау Бергманн каким-то образом прознала об этой истории и теперь, где надо и где не надо, поносит чадо нелюбимого ею Адольфа Шмидта.