«Искатели сокровищ» и другие истории семейства Бэстейбл

А поскольку нужда в маскировке отпала, у Освальда появилась возможность добраться до кармана собственных брюк (теперь уже не имело значения, насколько при этом обнажатся его ботинки) и извлечь оттуда письмо дяди Альберта.

Элис стала очень красноречивой, особенно после того, как редактор заставил её снять шляпу с половиной искусственной синей птицы, «Преображение» и шиньон. Ему захотелось увидеть, как она выглядит на самом деле. Он сделался очень мил, когда понял из наших слов, сколь угрожающе пагубно приближение свадьбы повлияло на мыслительный процесс дяди Альберта. Услышав же, что, работая над главой про дом дожа, тот пребывал во власти мрачных предчувствий касательно своего будущего, редактор прыснул и посмеивался до самого нашего расставания.

А расстались мы с ним в самых лучших чувствах, и, должно быть, чуть позже он отослал дяде Альберта письмо, в котором всё ему рассказал, потому что на следующей неделе нам пришла весточка от дяди Альберта, где мы прочитали следующее:

Мои дорогие ребятки!

Искусство нельзя навязать. Славу – тоже. А потому хочу обратиться к вам с просьбой умерить свои усилия по части восхваления моей персоны вашими восторженными голосами. Редактора можно попробовать провести, но в большинстве своём они всё же не дураки. Достопочтенная Этельтруда Бастлер, похоже, заронила в сердце редактора глубокую жалость ко мне. Пожалуй, этим и стоит ограничиться. А на будущее позвольте мне твёрдым, но ласковым тоном повторить вам совет, который я уже прежде не раз пытался донести до вашего юного слуха. Иными словами, не сочтите меня неблагодарным, однако не лезьте больше в чужие дела.

– Он говорит это только из-за того, что нас раскрыли, – вздохнула Элис. – А если бы всё прошло удачно, он бы уже благодаря нам вознёсся к сияющим вершинам славы. И это стало бы нашим собственным свадебным подарком.

Но свадебного подарка у нас не… Впрочем, автор уверен, что уже достаточно на сей счёт рассказал.

Глава 9 Летающий квартирант

Есть у отца один знакомый по имени Юстас Сендел. Не знаю уж, что там у этого Сендела скрывается в самых глубинах души, но отец называет его прекраснодушным идеалистом. Во-первых, Сендел – вегетарианец, во‐вторых, приверженец первобытного социального чего-то там[122], а в‐третьих, не имеет ни своего жилья, ни прочей собственности.

И впечатление он производит весьма положительное, но скучное. Ест исключительно хлеб с молоком, полагаю, по собственному сознательному выбору. Что ж, мистер Сендел и впрямь лелеет потрясающие мечты о том, что можно совершить на общее благо. Надеется привить обитателям образцовых домов для рабочих[123] культуру и стремление к лучшему. Вот о чём он толкует.

Поэтому мистер Сендел устраивает в Камберуэлле и других подобных местах концерты, на которых священники-попечители выступают с песнями об отважных испанских разбойниках-бандалерос и декламируют «Песню о луке» Артура Конан Дойла из его романа «Белый отряд», а люди, избежавшие участи священника, читают там комические фельетоны.

И мистер Сендел уверен, что это приносит всем и каждому большую пользу и позволяет простым людям «узреть проблеск жизни прекрасной». Это он тоже говорил, а Освальд слышал своими заслуживающими доверия ушами. Так или иначе, удовольствие от концертов публика получает большое, что само по себе уже замечательно.

Короче, однажды вечером он появился у нас с кучей билетов, которые хотел распространить. Отец взял несколько для наших слуг. Тут как раз зашла Дора взять клей для воздушного змея, которого мы тогда мастерили. И мистер Сендел осведомился:

– Ну а вы, моя маленькая юная дева, не хотели бы в четверг вечером поучаствовать в поднятии духа наших бедных сестёр и братьев на более высокий культурный уровень?

И Дора, конечно, ответила, что хотела бы, и даже очень. Тогда он, величая её то своей «маленькой юной девой», то «дорогим дитятей», принялся объяснять про концерт. Вот Элис бы, например, нипочём бы не потерпела, чтобы кто-нибудь именовал её подобным образом. Но Дора не столь взыскательна. Она не обращает на это внимания, лишь бы не обзывались. И в обращениях «моя маленькая» и «дорогое дитя», как и прочих в том же роде, она не находит ничего для себя оскорбительного. А вот Освальд бы, например, оскорбился, и даже очень.