Исход

– Я ведь, Ольга Александровна, с детства в людях живу… всего повидал… А как начал наш капитан команду собирать – я в то время в Питере в ресторане “Дюссо” служил, в поварах – ну, думаю, отчего бы и не попробовать этого самого моря, не всё ж на него с берега глядеть… Вот, и коком стал! А что?.. Ничего!..

В другой раз, наверное, из озорства, я спросила у него, что он, как представитель народа, думает о грядущей революции. Но он отнёсся к моему вопросу очень серьёзно.

– Не дай Бог, не дай Бог… – покачал он головой. – Ведь мужик – что? Мужик дикий и обиженный… А и то, и другое – на господской совести. Только вот господам этого не втолкуешь… Мужику много ли нужно? Одно – чтобы земля была общей и распределённой по совести. А господа – известно – за собственность – вот и столкнутся лбами в злобе и непонимании… Не дай, Бог…

Его серьёзность и обстоятельность несколько удивили меня, и я оставила этот разговор. На корабле, впрочем, все знают о его дотошности и любознательности, оборачивающейся порой наклонностью прислушиваться к чужим разговорам. Но кажется, на это смотрят сквозь пальцы, поскольку никаких особенных секретов на “Княгине Ольге” нет. К тому же все ценят Зурова за его супы и бифштексы. То, что он позвал меня к двери капитанской каюты, говорит об особенном его расположении ко мне и о том, что он хотел быть мне полезным. Я, конечно, ценю это, но всё же мне не хотелось бы перенимать его дурные привычки.

Признаться, в тот раз я и в самом деле увлеклась и не сразу подумала о том, что мы подслушиваем чужой разговор, да ещё под дверью. Просто тогда мне вспомнился Харьков, то самое время, когда я ещё до знакомства с Вами, скиталась из дома в дом. С одной стороны, меня жалели. С другой – от меня старались избавиться. И я чувствовала себя мешком или корзиной, набитой старыми вещами, выбросить которые жалко, но и применения которым найти невозможно.

Прислушавшись к себе, я вдруг обнаружила, что ничего не боюсь. Конечно, мне бы не хотелось оставаться в Хабарове, после чего ехать с почтой неизвестно куда. Но, видимо, после всего, что со мной было, я не боюсь даже Хабарова и тундры. Поняв это, я развеселилась. Даже штурман не вызвал моей досады или обиды. Хотя, признаюсь честно, это самый непостижимый человек для меня на “Княгине Ольге”. Оказывается, штурман Бреев был решительно против моего дальнейшего плавания и крайне удивился, узнав, что капитан позволил мне остаться.

Штурман почему-то действует на меня гипнотически. Если капитан, по-моему, просто прекрасен и гармоничен, то штурман – это сверхчеловек, какой-то сгусток энергии и воли. В его присутствии я деревенею, потом столбенею, а потом теряю дар речи. Это не очень высокий, широкоплечий человек. Ходит он и стоит, широко расставляя ноги, руки всегда держит в карманах брюк. В кают-компании он весел, много смеётся и шутит. Но на палубе или в рубке это настоящий демон. Взгляд у него тяжелеет, а сам он делается каким-то беспощадным. Конечно, может, я вижу то, чего нет. Но именно так я вижу.

Теперь мне остаётся дождаться Хабарова, чтобы узнать, как именно решится моя судьба. Поплыву ли я на Северный полюс, который уже снится мне во сне то каким-то райским садом, то ярмаркой, то тёмной комнатой; или мне уготовано очередное изгнание и скитания по безлюдной тундре. Кто знает, быть может, я для того и родилась, чтобы скитаться. У каждого ведь своя судьба.

Я не спрашиваю, дорогой мой Аполлинарий Матвеевич, каково поживаете и здоровы ли Вы – ведь ответить Вы всё равно мне не сможете. Я только льщу себя надеждой, что Вы в добром здравии, не в обиде на меня и не бросаете мои письма нераспечатанными в камин, стерегомый белыми собаками. А ещё я верю, что Вы ждёте и дождётесь меня, и мы ещё непременно свидимся с Вами. Обнимаю Вас.

Ваша О.»

* * *