Исход

Когда же наконец мы обошли нашу майну, то вдруг поняли, что дорога изменилась – торосов и ропаков меньше не стало, зато всё чаще стали попадаться полыньи, а нам всё чаще приходилось обращаться к каякам. Каяки неплохо держались на плаву и почти не пропускали воду, зато мы сами не очень-то хорошо держались в каяках, и не раз, выбираясь на берег, кто-нибудь оказывался в воде, навлекая на себя проклятия штурмана. Когда же Михайлов с Кротовым – по-моему, два самых неуклюжих человека на “Княгине Ольге” – умудрились перевернуться вместе с каяком, утопив двустволку, винтовку и печку, штурман пришёл в настоящее бешенство. Он кричал, что такие ротозеи должны сидеть дома и ковыряться в земле; что он возблагодарит Бога, когда избавится от нашего общества; и что, наконец, утопившие печку – это преступники, а все мы – ленивые мулы. Кажется, он высказал всё, что думал о нас. По его мнению, никого из нашей группы не волнует забота о хлебе насущном, о том, как выжить самим и поддержать других.

– Беспримерное отсутствие сообразительности и предприимчивости! – бросил он нам. – Беспримерное!..

Хуже всего, что он прав. Все мы, как дети или птенцы, плетёмся за штурманом и смотрим ему в рот. И если бы он, не дай Бог, исчез, мы бы сгинули разом. Штурман тащит не только первые нарты, но и всех нас, думая за каждого и о каждом. И если бы не его энергия и воля, мы бы и шагу не сделали.

По-моему, все это отлично понимают, а потому и не обижаются на штурмана. К тому же гибель Сварчевского потрясла его больше нашего, а с утонувшей печкой мы опять несколько дней жевали сухари, заедая их льдом. Пока – опять же! – штурман вместе с Раевым не соорудили новую печку.

К концу мая мы дотащились до новой полыньи, ни обойти, ни переплыть которую казалось невозможным. Ко всему прочему, мы уже пару недель не видели солнца – небо затянуто и днём, и ночью. А это значит, что мы понятия не имеем, где находимся. Приборы лежат у меня в нартах мёртвым грузом. Да ещё и глаза продолжают болеть, так что едва ли можно было бы воспользоваться секстаном.

А ещё к концу мая заметно поубавилось сухарей. Сил тоже у всех заметно поубавилось. Единственная радость: нарты стали легче. Зато у Фау так разболелись ноги, что его, кажется, тоже скоро придётся укладывать на нарты.

Господи! Люди, которые живут на твёрдой земле, не понимают своего счастья! Чего бы я не дала сейчас, чтобы почувствовать под ногами землю, а не вечно плывущий куда-то лёд. Правда, у меня ничего нет. Но это уже другой вопрос.

А ещё я думаю, что если мы всё же доплетёмся до вожделенной земли, то я обязательно отправлюсь к Азовскому морю. Боже мой, что это за море! Какое тёплое, тихое, ласковое море. Если и не в Бердянск, где меня все знают и где мне было бы трудно поселиться, то в любой другой город. Всю оставшуюся жизнь я буду наслаждаться тёплым морем и солнцем, а ещё черешней, абрикосами и виноградом. И как же я ненавижу бульон Скорикова, лёд и холодную воду. И вообще всё холодное. И как только я оказалась в этом аду, в этом царстве вечного оцепенения?..

Каждый день мы идём вперёд и вперёд. Из глаз текут слёзы, ноги быстро промокают, и чтобы не сойти с ума, я читаю про себя:

…Окружены его дворцы
Благоуханными садами,
Лазурью блещут изразцы,
Убраны стены янтарями;
В полдневный зной приют и тень
Дают навесы, шёлком тканы,
В узорных банях ночь и день
Шумят студёные фонтаны…

[17]

Капитан говорил, что мы будем на месте меньше чем через месяц. Вот уже полтора месяца мы идём, голодные и немытые, а земли даже не видно. Полыней с каждым днём становится всё больше, ропаки напоминают если не леса, то рощи. Через эти ледяные рощи нам приходится пробивать дорогу топорами. Лёд, правда, всё чаще попадается молодой – белый и не такой твёрдый. Как-то штурман заметил на льду песок и страшно обрадовался, как будто напал на золотую жилу. Правда, очень скоро эта радость от встречи с песком опять сменилась тоской и тревогой. Сначала выяснилось, что оба компаса у нас испорчены. Поскольку компасы едут в моих нартах, то я не на шутку перепугалась, что как-нибудь их испортила. Но штурман заверил, что не во мне дело. Остался маленький компас на бинокле, но штурман почему-то и ему не очень-то доверяет. Сделать определение не получалось – горизонт всё время затянут. И мы брели наобум, ориентируясь на штурмана, который неизвестно на что ориентировался. А потом вдруг к испорченным компасам добавилась цинга – двое стали плевать кровью. Штурман устроил им осмотр и подтвердил: цинга. А все наши лекарства – хина, немного сушёных ягод и постоянное движение.

Ну и наконец, разбирая провизию, мы выяснили, что запасов у нас остаётся – самое большее – на две недели. А что потом? Этого никто не знает. Единственное, что заставляет нас идти вперёд – это вера штурмана в успешный исход дела. Глядя на него, мы все верим, что скоро будем стоять на твёрдой почве.