Исход Никпетожа

— Грамоте, а не литературе, дорогой Костя! (Терпеть не могу, когда он называет меня дорогой). На современную жизнь ни в коем случае нельзя смотреть через литературные очки, а тем более — обучать этому других. Чему вы будете обучать новую молодежь, растущую после вас, — ну, таких же ребят, как пионеры, с которыми вы орудовали на форпосте? Тому, что бездельник дворянин Онегин явился первым в литературе «лишним человеком», что ли? Или тому, что Льва Толстого тянуло к патриархальным отношениям, к натуральному хозяйству, как некоторых девиц тянет после пирожного — на кислую капусту? Или вы, может быть, думаете, что кому-нибудь нужно сейчас вывертасничество Достоевского? Или современной молодежи, по-вашему, интересна жизнь чеховских нытиков? Жестоко ошибаетесь, Костя! Может, все это читается, и даже с захлестом, с упоением читается, только не это нужно. Все это нужно только профессионалам от литературы, литспецам, книгоедам. Эти литературные очки уже раз привели интеллигенцию к политической близорукости, прямо скажем: к погибели привели... так зачем же надевать их снова? Нужно иметь здоровые глаза и смотреть на жизнь прямо, решительно отбросив кисею литературщины !

— Что же: старая литература совсем не нужна? — спросил я. — По-вашему, выходит так. (Я сказал это очень ядовито, потому что на кой же чорт Никпетож преподавал тогда в школе литературу?).

— Да видите, какая вещь, Костя. Серьезные занятия литературой приводят обыкновенно к самоуглублению и самосозерцанию. Это — не плохо, если человек имеет волю и владеет собой настолько, что уделяет этим самоизысканиям не больше, — ну, скажем, чем на кино. Но если границы перейдены, если человек не у жизни, а в книгах, в роде книг Льва Толстого, начинает искать ответ на вопрос: как жить,— то тут уже начинается литературщина, а не живая жизнь, тут начинаются литературные очки, которые к добру не приводят. Вспомните чеховских героев, возьмите любого старого интеллигента, определите, наконец, Виктора Шаховского.

— Я Виктора помню, Николай Петрович, — с подчеркиванием сказал я. — Только я некоторые другие причины подозреваю.

Тут я пристально посмотрел Никпетожу прямо в глаза. Как мне показалось, он смутился и отвел глаза. Впрочем, может, мне только показалось. Помолчали мы с минуту, потом он очень тихо спросил:

— Что же вы подозреваете?

— Да нет, ничего, так. Все-таки, как вас понимать, Николай Петрович: совсем не надо читать, что ли? — Это, конечно, чепуха. Я говорю только о том, что не следует устраивать себе из художественной литературы некий культ и во всех случаях жизни прибегать к этому культу, как практиковалось среди разбитой интеллигенции. А читать, конечно, нужно, — только не из пятого в десятое, а систематически, с выбором, и не смешивая литературы с жизнью.

— А Зин-Пална говорит по-другому: что по литературе мы учимся опыту жизни, который накопили другие люди?

— Накопленные факты — одно, а выводы, которые заставляет из них сделать автор, — совсем другое. Во всяком случае, я своих мнений никому не навязываю, и можете, Костя, считать их, — ну, в дискуссионном порядке, что ли...

На этом мы расстались. Я считаю, что Никпетож говорит туманно, и не поймешь, признает он литературу — или нет. Кажется, он совсем запутался. Он напоминает мне одного лектора, которого я слышал на фабричном кружке. Лектор все время говорил разные иностранные слова: аллитерация, дезавуировать, апперцепция, — и никто из ребят его не понимал. Наконец, один парень осмелился и спрашивает:

— Что такое апперцепция?

— Это... это... — замялся лектор. — Видите, сразу об’яснить трудно: это нечто такое совместное, которое с трудом поддается определению. Невозможное соединение такое.

Никто, в том числе и я, ни черта не понял. Так же, по-моему, об’ясняет литературу и Никпетож. (Хотя это очень странно: в школе было все понятно и укладывалось на свои полочки).

1 октября.

Придется мне скоро смываться из комнаты, потому что дом назначен к слому. Куда мне переселиться — не знаю. Денег почти совсем нет.

Подал заявление на общежитие, что выйдет — не знаю. И на стипендию тоже.

3 октября.

Сегодня утром я зашел в «Можайку» за Корсунцевым. Большинство ребят еще спало, потому что было довольно рано. Один парень, лежа на спине, яростно курил махорку. Другой, зажав уши, лежал на животе и, видимо, что-то зубрил.

— Опять пятьдесят топоров можно повесить, — сказал Корсунцев, когда я его разбудил. — Можно подумать, что здесь фабрика удушливых газов, а не общежитие студентов. Утром всегда можно узнать, что вчера подавали в столовке Нарпита. Вставайте, черти полосатые, проветривать надо!—закричал он вдруг на соседей и пустил подушкой в ближайшего. — Вставай, Карапет, гнусная отрыжка славного нацмена, а то одеяло сдеру!

— А вот ты нни знаишь, — ответил сосед и высунул кавказскую голову из-под одеяла, — ты нни знаишь та-кой загадка пра халеру.

— Ну? Какая еще загадка? Да смотри, чтобы остроумная, а то за кипятком побежишь!

— Новий загадка. В ввишший степени остроумный загадка. Что такой: крру-гом мануфактура, а в сыры-дыне — ххалера?

— Ну?