Исход Никпетожа

— Главное — не извиняйся, а лучше что-нибудь пошути, или сделай вид, что твоя дама виновата — ноги подставляет.

Пришли мы в какую-то буржуазную квартиру, и сейчас же в переднюю выскочили какие-то гражданки которые называли Корсунцева Никсом, и потащили его за собой. Я разделся, постоял некоторое время дурак-дураком, и уже хотел задать дралка — так мне было неловко, как вдруг заметил, что дверь в кухню открыта и там лежит на столе нарезанная колбаса. Я, недолго думая, шагнул в кухню, схватил куски колбасы и напихал их в рот. Стал, давясь, жевать, насовал еще колбасы в карман, как вдруг кто-то идет. Я оглянулся, и вижу, что это какая-то толстая гражданка.

— Вы к кому, гражданин? — спрашивает она.

— Я... с Корсунцевым, — сказал я, засунув колбасу языком за щеку. — Фокстрот танцовать.

— Если фокстрот, то это к Пепеляевым, а не к нам. К нам один звонок, а к Пепеляевым — три. Вообще к Пепеляевым подозрительные люди ходят.

— Да я не к вам и пришел, — отвечаю я, обозлившись.

— А что вы это на кухне делаете? — спрашивает она. — Тут не только пепеляевская посуда, тут нашей гораздо больше. И вообще эти фокстроты я не признаю!— вдруг повысила она голос и глядит на меня в упор. — Приходят разные... типы с флюсами (тут она поглядела на мою щеку), шарят по кухням, потом до утра топают и орут, а ты изволь отдуваться. Я этого так не оставлю, молодой человек, имейте это в виду!

Я уже хотел послать ее к чорту, как вдруг влетел Корсунцев.

— Ты где застрял, Костя? А я тебя представляю, оборачиваюсь, а тебя и нету. Идем!

А дама продолжает:

— Тут сахару нигде не достанешь, а они фокстрот отплясывают...

— Это у кого сахару нету? — спрашивает Корсунцев.— У вас, мадам? Я вам достану сахару, мадам. Сколько вам кило?

— А вы серьезно можете? — спрашивает дама.

— Сколько угодно! Ведь, это временная заминка из-за неувязки хозорганов. А вообще — сахар есть.

Вынул книжку и записал, сколько ей сахару. После этого мы пошли в большую комнату, где стоял накрытый стол и танцовало несколько пар под какой-то странный граммофон без трубы, хотя тут же стоял рояль.

— Прежде всего вонзим для храбрости, — сказал Корсунцев и подвел меня к столу. Тут же вертелась какая-то особа в очень коротком платье.

— Зизи,— говорит Корсунцев. — Я вам для первого опыта его предназначаю. — И показывает на меня.

Мы выпили по нескольку рюмок коньяку, и у меня закружилась голова, но зато взяла смелость. Я взял прямо с тарелки заливного, которое очень люблю, и начал есть. Это была рыба, поэтому косточки пришлось выплевывать на пол.

— Фу, как вы неаппетитно едите, — говорит Зизи. — Нужно на тарелку косточки! класть.

— Ничего, сойдет. — ответил я. — Это все условные формальности жизни. Я вот ничего не жрал четыре дня, а вы — на тарелку...

— Зачем вы так грубо выражаетесь? — спрашивает Зизи. — Это вульгарно, ведь, можно же сказать: не ел?

— По существу от этого ничего не изменится. Идем, что ли, танцовать?!...

Она, ни слова не говоря, положила мне руку на плечо. Граммофон играл то самое, и я сначала начал попадать в такт, но потом у меня закружилась голова и я чуть не повалил эту самую Зизи на пол. Хотя я по совету Корсунцева старался держаться уверенно, однако на остальных не смотрел, потому что было все так же неловко, как в передней.

— Пойдемте со мной, — сказала другая особа в коротком платье; я пошел, но сразу же отдавил ей ногу.

— Ай, — закричала она. — Осторожней вы, у меня мозоль!

— Разве могут у прекрасных дам быть мозоли? — сострил я. — Кроме того, не подставляйте ноги...

— Значит, это я подставила ногу? Хорош! — сказала она и ушла. Я с тоской сел в угол (подойти один к столу я не хотел) и смотрел, как они все старательно выделывают, точно пол натирают.

— Вот глупо-то, вот глупо... — проносилось у меня в голове.

— Почему вы не танцуете, Костя? — спросила меня еще одна, подсев рядом со мной. Я удивился, откуда она знает, как меня зовут, потом догадался, что это сказал Корсунцев.

— Потому что глупое и контрреволюционное занятие, — ответил я.

— Контрреволюционное? Как же это? — вытаращила она глаза. — Тут нет ничего против советской власти. Многие коммунисты танцуют фокстрот.

— Ну, значит они липовые коммунисты, — со злостью сказал я. — Это безобразие надо прикончить.

Должно быть, я сказал это очень громко, потому что фокстрот сразу кончился и даже граммофон замолчал. Все столпились вокруг меня.

— Что же это ты, Рябчик? — спросил Корсунцев.— Из пушек по воробьям нацелился. Или тебе коньяк в голову ударил?

— Вы, значит, верите в коммунизм? — спрашивает вдруг первая из этих в коротких юбках, Зизи.

— Тут спрашивать даже нечего, — ответил я и встал. — Я — комсомолец и вузовец.

— Ну, хорошо; в таком случае — знайте, что я верю в бога и в фокстрот! — крикнула она. — И никто — слышите— никто! — запретить мне не может. Слышите, господин комсомолец?

— Очень хорошо слышу, — сказал я, и голова перестала кружиться. — И очень понимаю, что мне здесь места нет. Ha-те вам вашу колбасу!

С этими словами я вытащил куски колбасы из кармана и швырнул их на стол.

— Это еще что? — крикнула Зизи. — Колбасу ворует?