Искра жизни

— Место найдется, — ответил пятьсот девятый. — Для ваших людей у нас всегда место есть.

— Хорошо. А если Хандке снова заявится, сунь ему еще денег. У вас хоть деньги-то есть?

— У меня есть кое-что. На один день хватит.

— Я постараюсь, чтобы наши чего-нибудь собрали. Лебенталю передам. Годится?

— Конечно.

Левинский уже исчез в тени следующего барака. Оттуда, пошатываясь и спотыкаясь, совсем как мусульманин, он устремился к уборной. Пятьсот девятый решил еще немного посидеть. Поплотнее прислонился спиной к стене барака. Правой рукой сильнее прижал к телу револьвер. Поборол искушение вынуть оружие, развернуть тряпичный сверток и потрогать холодный металл. Нет, он просто сильнее прижал его к груди. Он кожей чувствовал линию ствола, очертание рукоятки, а еще он чувствовал, будто от тяжелого свертка исходит некая литая темная сила. Впервые за много-много лет он прижал к груди нечто, чем можно защищаться. Вдруг оказалось, что он вовсе не беспомощен. Он уже не всецело в чужой власти. Пятьсот девятый прекрасно знал, что это иллюзия, что он не может, права не имеет воспользоваться оружием, но достаточно было самого ощущения, что оружие у него есть. Достаточно, чтобы многое изменить в его сознании. Хищное орудие смерти стало как бы динамо-машиной жизни. Оно нагнетало в его душу волю к сопротивлению. Он вспомнил о Хандке. Подумал о ненависти, которую испытал к старосте. Да, Хандке получил его денежки, но все равно оказался слабее пятьсот девятого. Он подумал о Розене, о том, как сумел его спасти. А потом подумал о Вебере. О Вебере он думал долго, а еще — о первых днях в зоне. Об этом он уже много лет не вспоминал. Он сжег в себе все воспоминания — в том числе и о том, что было до лагеря. Даже имя свое не хотел больше слышать. Он был уже не человек и не хотел больше быть человеком, его бы это сломило. Он стал лагерным номером, называл себя только так и требовал, чтобы так же его называли другие. Сейчас он молча сидел в темноте, вдыхал ночной воздух, прижимал к груди оружие и думал о том, сколько же всего за последние недели изменилось. Воспоминания нахлынули внезапно, и сейчас у него было такое чувство, будто он ест и пьет какое-то невидимое, горькое и сильное лекарство.

Он слышал, как сменились часовые. Затем он осторожно встал. Некоторое время стоял на месте покачиваясь, словно выпил лишнего. Потом медленно пошел вокруг барака.

У двери сидел какой-то арестант.

— Пятьсот девятый! — шепотом позвал тот. Это был Розен.

Пятьсот девятый вздрогнул, словно очнувшись от тягостного, бесконечного сна. Он глянул вниз, на Розена.

— Коллер моя фамилия, — проговорил он бесстрастно. — Фридрих Коллер.

— Как? — опешив, переспросил Розен.

XIV

— Священника мне, — жалобно ныл Аммерс.

Он так ныл уже с полудня. Его пытались вразумить, но тщетно. На него, видно, нашло.

— Какого тебе священника? — спросил Лебенталь.

— Католического, какого же еще. Тебе-то, жидовской морде, какое дело?

— Ты посмотри! — Лебенталь даже головой мотнул. — Да он, оказывается, антисемит! Только этого нам не хватало!

— Как раз этого добра в лагере навалом, — мрачно изрек пятьсот девятый.

— Это вы, вы виноваты, — запричитал Аммерс. — Все из-за вас! Без вас, жидов, и мы бы тут не мучились.

— Да ну? Это почему же?

— Потому что тогда не было бы лагерей! Священника мне!

— Стыдись, Аммерс! — не выдержав, вспылил Бухер.

— Нечего мне стыдиться! Я болен. Приведите мне священника.

Пятьсот девятый посмотрел на Аммерса, на его синюшные губы, на запавшие глаза.

— Нету в зоне священника, понимаешь, Аммерс.

— Должен быть. Хотя бы один. Это мое право. Я умираю.

— А по-моему, ты никогда не умрешь, — заявил Лебенталь.

— Я умираю, потому что вы, жиды проклятые, сожрали все, что мне причиталось. А теперь даже священника не хотите позвать. Мне надо исповедаться. Что вы в этом смыслите? Почему я вообще в жидовском бараке? Я должен быть в бараке для арийцев, это мое право.

— Э-э, нет, не здесь. Только в Рабочем лагере. А здесь уже все равны.

Хватая ртом воздух, Аммерс отвернулся к стене. Над его жиденькими, спутанными волосами на деревянной стене виднелась надпись химическим карандашом: «Евгений Мейер, 1941, тиф. Отомстите»…

— Ну, как его дела? — спросил Бергера пятьсот девятый.

— Да вообще-то он давно должен был умереть. Но сегодня, боюсь, у него и правда последний день.

— Похоже на то. У него уже все путается.

— Ничего у него не путается, — заметил Лебенталь. — Он прекрасно понимает, что говорит.

— Надеюсь, что нет, — сказал Бухер.

Пятьсот девятый посмотрел на него.

— Когда-то, Бухер, он был совсем не такой, — сказал он спокойно. — Но его уничтожили. От того, кем он был, ничего не осталось. Теперь это другой человек, склеили из лоскутов и клочков. Причем лоскуты были рваные. Я сам видел.

— Священника! — снова заныл Аммерс. — Мне нужно исповедаться. Не хочу быть проклят на веки вечные!

Пятьсот девятый присел на край топчана. Рядом с Аммерсом лежал арестант с последнего этапа; у него был жар, он дышал часто и тяжело.