Искра жизни

Пятьсот девятый объяснил Хельвигу суть дела.

— Ты говоришь на латыни? — спросил он.

— Да. — Лицо Хельвига нервно дернулось. — Вы хоть знаете, что пока мы тут стоим, у меня там украдут мою миску?

— То есть как?

— А тут все крадут. Вчера только в уборную сходил — ложки как не бывало. Я ее под соломой на нарах прятал. А теперь вот миска там осталась.

— Так пойди возьми ее.

Хельвиг исчез, не говоря ни слова.

— Он не вернется, — сказал Маннер.

Они ждали. Уже начинало темнеть. Из тени бараков выползали тени людей, из мрака неволи они несли мрак своих душ. Наконец появился Хельвиг. Миску он крепко прижимал к груди.

— Не знаю, много ли Аммерс поймет по-латыни, — сказал пятьсот девятый. — Вряд ли много больше, чем «Ego te absolvo».[6] Это он еще, должно быть, помнит. Так что если ты ему скажешь это и еще что-нибудь, любое, что на ум взбредет…

Хельвиг ковылял рядом на своих длинных тонких ногах.

— Вергилия? — предположил он. — Или Горация?

— А чего-нибудь церковного нет?

— «Credo is unum deum».[7]

— Очень хорошо.

— Или «Credo quia absurdum».[8]

Пятьсот девятый посмотрел прямо в эти странные, не знающие покоя глаза.

— Это все мы, — заметил он.

Хельвиг остановился. Его корявый указательный палец нацелился на пятьсот девятого, словно намериваясь проткнуть.

— Это богохульство, ты сам знаешь. Но я этого хочу. Ему никто не нужен. Покаяние, отпущение грехов — все это возможно и без исповеди.

— Наверно, он не может покаяться, если рядом никого нет.

— Я это делаю, только чтобы помочь ему. А они тем временем сожрут мою порцию баланды.

— Маннер прибережет твою баланду. Но дай-ка сюда твою миску, — сказал пятьсот девятый. — Я ее подержу, пока ты у него будешь.

— Это еще зачем?

— Думаю, он скорее тебе поверит, если ты без миски к нему придешь.

— Ладно.

Они вошли в дверь. В бараке в эту пору даже при входе стояла уже почти непроглядная темень. Был слышен только хриплый шепот Аммерса.

— Вот, Аммерс, — сказал пятьсот девятый. — Нашли для тебя…

Аммерс затих.

— Это правда? — спросил он тихо, но очень отчетливо. — Священник здесь?

— Да. — Хельвиг склонился над ним. — Во славу Господа нашего Иисуса Христа.

— Во веки веков, аминь, — прошептал Аммерс голосом изумленного ребенка.

И они начали что-то друг другу бормотать. Пятьсот девятый и остальные вышли. За порогом их встретил тихий вечер, глубоким покоем разлившийся по округе до самой лесистой кромки на горизонте. Пятьсот девятый сел, прислонившись к стене барака. Она еще хранила остатки дневного тепла. Подошел Бухер и присел с ним рядом.

— Странно, — сказал он немного погодя. — Иной раз сотнями мрут, и ничего не испытываешь, а потом вон один умирает, и не особенно даже близкий, а чувство такое, будто тысячи…

Пятьсот девятый кивнул.

— Наше воображение не трогают цифры. И чувство к цифрам безразлично. В таких случаях больше чем до одного мы считать не умеем. Раз — и все. Но этого вполне достаточно, чтобы проняло.

Хельвиг вышел из барака. В дверях он чуть пригнулся, и на секунду показалось, будто весь гнет вонючей барачной тьмы он несет на своих плечах, словно пастух паршивую овцу, несет, чтобы отделить от других и отмыть в вечерней благодати. Затем он выпрямился и снова стал обыкновенным арестантом.

— Ну что, дошло у вас до святотатства? — спросил пятьсот девятый.

— Нет. Я не совершал никаких священнодействий. Просто помогал ему в покаянии.

— Поверь, мы бы рады тебя отблагодарить. Сигаретой или куском хлеба. — Пятьсот девятый отдал Хельвигу его миску. — Но у нас у самих ничего нет. Единственное, что мы можем тебе предложить, это порцию Аммерса, если он умрет до ужина. Ужин на него еще выдадут.

— Ничего мне не надо. Я и не хочу ничего. Было бы свинством что-то за это брать.

Только тут пятьсот девятый заметил, что у Хельвига в глазах стоят слезы. Он посмотрел на Хельвига с безграничным удивлением.

— Он хоть успокоился? — спросил он затем.

— Да. Сегодня за обедом он украл у вас кусок хлеба. Просил меня, чтобы я вам об этом сказал.

— Я и так это знаю.

— Он хочет, чтобы вы к нему пришли. Хочет у всех вас попросить прощения.

— Господи! А это еще зачем?

— Он так хочет. Особенно просил одного, Лебенталя.

— Слыхал, Лео? — спросил пятьсот девятый.

— Ему не терпится заключить свою сделку с Богом, вот и все, — заявил Лебенталь непримиримым тоном.

— Не думаю. — Хельвиг сунул миску под мышку. — Чудно, я ведь когда-то и впрямь учился на священника, — сказал он. — Потом бросил. Сам не понимаю почему. Теперь жалею. — Его странные глаза скользнули по окружающим. — Легче переносить страдания, когда во что-то веришь.

— Да. Но верить можно во что угодно. Не обязательно только в Бога.

— Разумеется, — подхватил Хельвиг с такой учтивостью, словно он дискутирует в светском салоне. Он чуть склонил голову, словно прислушиваясь к чему-то. — Это было нечто вроде вынужденной исповеди, — сказал он, помолчав. — Вынужденные крестины бывают сплошь и рядом. А вот вынужденная исповедь… — Лицо его дернулось. — Вопрос для теологов. Мое почтение, господа.