Искра жизни

— Исповедаться можно и без священника, Аммерс, — сказал пятьсот девятый. — Да и какие там у тебя грехи? Здесь грехов не бывает. Во всяком случае, у нас, арестантов. Мы все свое давно искупили. Покайся, в чем считаешь нужным покаяться. Когда исповедника нет, достаточно покаяния. Так записано в катехизисе.

Аммерс на мгновение затих, казалось, даже дышать перестал.

— Ты тоже католик? — спросил он затем.

— Да, — ответил пятьсот девятый. Это была ложь.

— Тогда ты должен понять! Мне нужен священник! Мне надо исповедаться и принять причастие. Не хочу гореть в геенне огненной.

Аммерс дрожал. Глаза его были широко раскрыты. На сморщенном, величиною с два кулачка лице эти полные ужаса глаза казались огромными. Они придавали Аммерсу сходство с летучей мышью.

— Раз ты католик, сам знаешь, как оно будет. Как в крематории, только ты никогда не сгоришь и не умрешь никогда. Неужели ты допустишь, чтобы меня обрекли на вечные муки?

Пятьсот девятый глянул на дверь. Она была распахнута. Ясное вечернее небо застыло в дверном проеме, как на картине. Потом он снова перевел глаза на Аммерса, в иссохшей голове которого пламенели картины преисподней.

— Для нас, арестантов, все это иначе, Аммерс, — сказал он. — Нам там поблажку дают. Считается, что через адские муки мы уже здесь прошли.

Аммерс беспокойно заерзал головой.

— Не кощунствуй, — прошептал он. Потом с трудом приподнялся на локтях, огляделся вокруг и внезапно завопил: — Все вы! Вы! Вы-то здоровые! А мне подыхать! Как раз сейчас! Да-да, смейтесь! Смейтесь! Я все слышал, что вы говорили! На волю пойдете? Вырветесь отсюда? А я? Мне куда? В крематорий! В геенну? Мои глаза! И вечный го… го… го…

И он завыл, словно волк на луну. Все тело устремилось вверх, сосредоточившись в этом вое. Рот зиял черной воронкой, из которой вырывался хриплый, надсадный вой.

Зульцбахер встал.

— Все, я пойду, — сказал он. — Попрошу найти ему священника.

— Это где же? — спросил Лебенталь.

— Где-нибудь. В канцелярии. На вахте…

— Не сходи с ума. Здесь нет священников. СС их на дух не переносит. Тебя сразу же упекут в карцер.

— Не важно.

Лебенталь уставился на Зульцбахера.

— Бергер, пятьсот девятый! — позвал он. — Вы слышали, что он говорит?

Зульцбахер был бледен как мел. На скулах проступили желваки. Он ни на кого не глядел.

— Это бессмысленно, — урезонивал его Бергер. — И к тому же запрещено. И среди лагерников мы ни одного священника не знаем. Неужели ты думаешь, мы бы не позвали?

— Я пойду, — упорствовал Зульцбахер.

— Самоубийство! — Лебенталь даже за голову схватился. — Да еще ради антисемита!

Желваки на скулах Зульцбахера работали вовсю.

— Хорошо, пусть ради антисемита.

— Кретин! Еще один кретин!

— Хорошо, пусть кретин. Все равно пойду.

— Бухер, Бергер, Розен, — спокойно распорядился пятьсот девятый.

Бухер с дубинкой в руках уже стоял у Зульцбахера за спиной. Он тотчас огрел безумца по голове. Не что есть мочи, но все же достаточно сильно. Зульцбахер пошатнулся. В тот же миг все кинулись на него и повалили на пол.

— Агасфер, давай веревки для Овчарки, — скомандовал Бергер.

Они связали Зульцбахера по рукам и ногам и только после этого отпустили.

— Если вздумаешь орать, придется заткнуть тебе рот, — предупредил пятьсот девятый.

— Да вы же не понимаете…

— Понимаем. Полежишь так, пока в себя не придешь. Слишком много людей мы вот так потеряли…

Они отволокли Зульцбахера в угол и больше уже не обращали на него внимания. Розен выпрямился.

— Он еще не в себе, — пробормотал он смущенно и как бы извиняясь за товарища. — Вы тоже должны понять. Это он все из-за брата.

Аммерс охрип. Теперь он только сипел:

— Где же он? Где… священник?

Постепенно всем это стало надоедать.

— Неужто во всех бараках и впрямь нет ни одного священника, причетника или, на худой конец, служки? — спросил Бергер. — Кого угодно, лишь бы он наконец угомонился.

— В семнадцатом четверо были. Одного отпустили, двое умерли, еще один в карцере, — доложил Лебенталь. — Бройер каждое утро лупцует его цепью. У него это называется отслужить мессу.

— Пожалуйста, — шептал Аммерс. — Христом Богом молю…

— По-моему, в секции «Б» есть один, который знает латынь, — сказал Агасфер. — Я, во всяком случае, слышал про такого. Может, его можно взять?

— Как хоть его зовут?

— Точно уже не помню. Дельбрюк или Хельбрюк, что-то в этом роде. Но староста секции наверняка его знает.

Пятьсот девятый встал.

— Вон как раз Маннер. Сейчас его и спросим.

Они с Бергером подошли к старосте.

— Наверно, Хельвиг, — догадался Маннер. — Это он языки знает. Но он немного того. Иногда декламировать начинает. И он в секции «А».

— Наверно, это он и есть.

Они пошли в секцию «А». Маннер поговорил с тамошним старостой, высоким и худым человеком с головой в форме груши. Груша все внимательно выслушал, но в итоге только передернул плечами. Тогда Маннер сам устремился в лабиринт нар, рук, ног, гама и стенаний, выкрикивая фамилию заключенного.

Через несколько минут он вернулся, ведя за собой крайне недоверчивого, чтобы не сказать перепуганного субъекта.

— Вот он, — сказал Маннер пятьсот девятому.

— Давайте выйдем. Здесь ни слова не разберешь.