Искра жизни

— Вот видишь, — сказал пятьсот девятый. — Арестантов в упор расстреливать куда проще.

Лебенталь вздохнул, провожая зайца глазами.

— Как вы думаете, хлеба сегодня вечером дадут? — немного погодя спросил Майерхоф.

— Ну что, умер?

— Да. Наконец-то. Напоследок хотел, чтобы мы убрали новенького с его нар. Ну, того, у которого жар. Вбил себе в голову, что тот его заразит. Хотя сам его заразил. Под конец опять начал ныть и ругаться. Священник не надолго подействовал.

Пятьсот девятый кивнул.

— Сейчас умирать тяжко. Раньше легче было. А теперь тяжко. Когда конец так близко.

Бергер подсел к пятьсот девятому. Было это после ужина. Малый лагерь получил только пустую баланду, по миске на брата. Хлеба не дали.

— Чего Хандке от тебя хотел? — спросил он.

Пятьсот девятый раскрыл ладони.

— Да вот, видишь, дал. Лист почтовой бумаги и авторучку. Хочет, чтобы я перевел на его имя мои деньги в Швейцарии. Но не половину. Все. Все пять тысяч франков.

— И что за это?

— За это он пока что оставит меня в живых. И даже намекнул на что-то вроде протекции.

— Ну да, до тех пор, пока ты не поставишь подпись.

— Это до завтрашнего вечера. Уже кое-что. Случалось, у нас бывало и гораздо меньше времени.

— Все равно этого недостаточно. Надо придумать что-то еще.

Пятьсот девятый пожал плечами.

— Не исключено, что и это сработает. Может, он думает, что без меня ему не выдадут со счета все деньги.

— Не исключено, что он думает совсем о другом. Как бы от тебя избавиться, чтобы ты не опротестовал эту доверенность.

— Как только бумага окажется у него в руках, я уже не смогу ее опротестовать.

— Он этого не знает. К тому же опротестовать, наверно, можно. Ты подписал ее под давлением.

Пятьсот девятый помолчал.

— Эфраим, — сказал он затем очень спокойно. — Мне не надо ничего опротестовывать. Нет у меня никаких денег в Швейцарии.

— Что?

— У меня в Швейцарии нет ни франка.

Бергер не сводил с пятьсот девятого изумленных глаз.

— Так ты все это выдумал?

— Да.

Бергер провел тыльной стороной руки по воспаленным глазам. Плечи его начали вздрагивать.

— Что с тобой? — спросил пятьсот девятый. — Ты что, плачешь, что ли?

— Нет, смеюсь. Идиотизм, конечно, но я смеюсь.

— Смейся на здоровье. Мы чертовски мало тут смеялись.

— Я смеюсь, потому что представил, какая у Хандке будет рожа в Цюрихе. Слушай, а как ты вообще до этого додумался?

— Сам не знаю. Жить захочешь — и не до такого додумаешься. Главное, что он эту наживку заглотил. И даже выяснить ничего не может, покуда война не кончится. Приходится ему, бедняге, просто мне верить.

— Это все так. — Лицо Бергера снова сделалось серьезным. — Именно поэтому на него никак нельзя полагаться. Будет у него очередной припадок, и он такое может натворить. Надо нам принять свои меры. Думаю, лучше всего тебе умереть.

— Умереть? Но как? У нас же не больничка. Как мы это провернем? Тут ведь у нас конечная станция.

— Нет. Самая конечная — это крематорий. Через него и провернем.

Пятьсот девятый смотрел на Бергера. Смотрел на это озабоченное лицо, на слезящиеся глаза, на продолговатый изможденный череп и чувствовал, как в душе поднимается волна нежности.

— Думаешь, это возможно?

— Надо попробовать.

Пятьсот девятый не стал спрашивать, как Бергер намерен это сделать.

— Об этом мы еще поговорим, — сказал он. — Пока что время есть. Я сегодня переведу на Хандке только две с половиной тысячи. Он бумагу возьмет и будет требовать остальное. Так я выиграю еще несколько дней. А потом у меня еще останутся двадцать марок от Розена.

— А когда и их не станет?

— Ну, до этого еще много всего другого может произойти. Думать надо всегда только о ближайшей опасности. Ближайшей по времени. И так по очереди, одно за другим. Иначе с ума сойдешь. — Пятьсот девятый повертел в руках бумагу и ручку. Посмотрел, как мягко переливается лунный свет на металлическом колпачке. — Чудно, — сказал он. — Давно в руках не держал. Бумагу и ручку. А когда-то ведь я этим жил. Неужели когда-нибудь снова смогу так же?

XV

Двести работяг новой, спасательной бригады цепочкой растянулись по всей длине улицы. Впервые их направили на разборку руин в город. Прежде-то все больше посылали на разбомбленные заводы и фабрики на окраинах и в предместьях.

Эсэсовцы оцепили улицу с обоих концов, а кроме того, расставили охрану по левой стороне, тоже цепочкой, но пореже. От бомб пострадала в основном правая сторона улицы; стены и крыши обрушились на мостовую, местами начисто завалив проезжую часть.

Ломов и лопат, как всегда, не хватало, многим приходилось работать голыми руками. Бригадиры и десятники нервничали, не зная, можно им бить работяг или лучше не надо. Дело в том, что вообще-то проход на улицу был запрещен, но жильцов из уцелевших домов, конечно, пропускали — не оставлять же их без крова.

Левинский работал рядом с Вернером. Оба они, как и многие другие политические из числа особо известных, пошли в эту бригаду добровольцами. Работа здесь была самая тяжелая, зато на целый день они выбирались из лагеря, подальше от лап СС; а вечером, по возвращении, когда уже темно, скрыться от возможной опасности гораздо проще.