Искра жизни

Левинский сосредоточенно молчал.

– Не думаю, что он это серьезно, – проговорил он наконец. – Какая ему самому от этого выгода?

Пятьсот девятый пожал плечами.

– Никакой. Просто когда он выпьет, от него всего можно ждать. Или когда у него приступ бешенства.

– Да, пора от него избавляться. – Левинский снова задумался. – Сейчас-то мы с ним вряд ли управимся. Время уж больно плохое. Эсэсовцы прочесывают списки, ищут известные имена. Кого можем, мы в больничке прячем. Вскоре, наверно, и вам несколько человек перебросим. С этим-то, надеюсь, порядок?

– Да, если будете носить им еду.

– Само собой. Но есть еще кое-что. Нам теперь все время приходится ждать проверки или шмона. Если мы вас попросим пару вещичек припрятать, но так, чтобы уж не нашли, сможете?

– А большие вещички?

– Вещички-то… – Левинский огляделся по сторонам. Они сидели в темноте за бараком. Поблизости никого – кроме вереницы мусульман, спотыкаясь, бредущих в уборную. – Допустим, величиной с револьвер…

У пятьсот девятого даже дыхание перехватило.

– Револьвер?

– Да.

Пятьсот девятый секунду подумал.

– У меня под нарами в полу дыра, – проговорил он быстрым шепотом. – И в стене доски тоже на честном слове. Туда можно не один револьвер спрятать. Запросто. И не шмонают у нас. Это уж наверняка.

Он даже не замечал, что не просто говорит, а уговаривает. Вместо того чтобы бояться, отнекиваться, он чуть ли не упрашивает.

– Он при тебе?

– Да.

– Дай подержать.

Левинский еще раз огляделся по сторонам.

– Ты хоть знаешь, чем это пахнет?

– Ну да, да! – нетерпеливо ответил пятьсот девятый.

– И раздобыть его было не просто. Кое-кому здорово пришлось рисковать.

– Хорошо, Левинский. Я буду осторожен. Ну, давай же!

Левинский полез за пазуху и сунул в ладонь пятьсот девятого сверток. Пятьсот девятый ощупал револьвер. Оружие оказалось тяжелей, чем он ожидал.

– В чем это он? – спросил пятьсот девятый.

– Тряпки и немного смазки. В этой твоей дыре под нарами, там хоть сухо?

– Да, – ответил пятьсот девятый. Это было, конечно, не совсем так, но он ни за что не отдаст оружие. – Боеприпасы тоже есть?

– Да. Но немного. Несколько патронов всего. Но револьвер заряжен.

Пятьсот девятый сунул револьвер под рубашку и тщательно застегнул робу. Он почувствовал холодок металла у самого сердца, и по коже волной пробежала дрожь.

– Я, пожалуй, пойду, – сказал Левинский. – Только смотри в оба! Как придешь, сразу спрячь! – Об оружии он говорил как о важном подпольщике. – А в следующий раз приведу с собой кое-кого. У вас правда место найдется? – И он окинул взглядом плац-линейку, где в темноте повсюду чернели силуэты лежащих лагерников.

– Место найдется, – ответил пятьсот девятый. – Для ваших людей у нас всегда место есть.

– Хорошо. А если Хандке снова заявится, сунь ему еще денег. У вас хоть деньги-то есть?

– У меня есть кое-что. На один день хватит.

– Я постараюсь, чтобы наши чего-нибудь собрали. Лебенталю передам. Годится?

– Конечно.

Левинский уже исчез в тени следующего барака. Оттуда, пошатываясь и спотыкаясь, совсем как мусульманин, он устремился к уборной. Пятьсот девятый решил еще немного посидеть. Поплотнее прислонился спиной к стене барака. Правой рукой сильнее прижал к телу револьвер. Поборол искушение вынуть оружие, развернуть тряпичный сверток и потрогать холодный металл. Нет, он просто сильнее прижал его к груди. Он кожей чувствовал линию ствола, очертание рукоятки, а еще он чувствовал, будто от тяжелого свертка исходит некая литая темная сила. Впервые за много-много лет он прижал к груди нечто, чем можно защищаться. Вдруг оказалось, что он вовсе не беспомощен. Он уже не всецело в чужой власти. Пятьсот девятый прекрасно знал, что это иллюзия, что он не может, права не имеет воспользоваться оружием, но достаточно было самого ощущения, что оружие у него есть. Достаточно, чтобы многое изменить в его сознании. Хищное орудие смерти стало как бы динамо-машиной жизни. Оно нагнетало в его душу волю к сопротивлению. Он вспомнил о Хандке. Подумал о ненависти, которую испытал к старосте. Да, Хандке получил его денежки, но все равно оказался слабее пятьсот девятого. Он подумал о Розене, о том, как сумел его спасти. А потом подумал о Вебере. О Вебере он думал долго, а еще – о первых днях в зоне. Об этом он уже много лет не вспоминал. Он сжег в себе все воспоминания – в том числе и о том, что было до лагеря. Даже имя свое не хотел больше слышать. Он был уже не человек и не хотел больше быть человеком, его бы это сломило. Он стал лагерным номером, называл себя только так и требовал, чтобы так же его называли другие. Сейчас он молча сидел в темноте, вдыхал ночной воздух, прижимал к груди оружие и думал о том, сколько же всего за последние недели изменилось. Воспоминания нахлынули внезапно, и сейчас у него было такое чувство, будто он ест и пьет какое-то невидимое, горькое и сильное лекарство.

Он слышал, как сменились часовые. Затем он осторожно встал. Некоторое время стоял на месте покачиваясь, словно выпил лишнего. Потом медленно пошел вокруг барака.

У двери сидел какой-то арестант.

– Пятьсот девятый! – шепотом позвал тот. Это был Розен.

Пятьсот девятый вздрогнул, словно очнувшись от тягостного, бесконечного сна. Он глянул вниз, на Розена.

– Коллер моя фамилия, – проговорил он бесстрастно. – Фридрих Коллер.

– Как? – опешив, переспросил Розен.