Искра жизни

XIV

– Священника мне, – жалобно ныл Аммерс.

Он так ныл уже с полудня. Его пытались вразумить, но тщетно. На него, видно, нашло.

– Какого тебе священника? – спросил Лебенталь.

– Католического, какого же еще. Тебе-то, жидовской морде, какое дело?

– Ты посмотри! – Лебенталь даже головой мотнул. – Да он, оказывается, антисемит! Только этого нам не хватало!

– Как раз этого добра в лагере навалом, – мрачно изрек пятьсот девятый.

– Это вы, вы виноваты, – запричитал Аммерс. – Все из-за вас! Без вас, жидов, и мы бы тут не мучились.

– Да ну? Это почему же?

– Потому что тогда не было бы лагерей! Священника мне!

– Стыдись, Аммерс! – не выдержав, вспылил Бухер.

– Нечего мне стыдиться! Я болен. Приведите мне священника.

Пятьсот девятый посмотрел на Аммерса, на его синюшные губы, на запавшие глаза.

– Нету в зоне священника, понимаешь, Аммерс.

– Должен быть. Хотя бы один. Это мое право. Я умираю.

– А по-моему, ты никогда не умрешь, – заявил Лебенталь.

– Я умираю, потому что вы, жиды проклятые, сожрали все, что мне причиталось. А теперь даже священника не хотите позвать. Мне надо исповедаться. Что вы в этом смыслите? Почему я вообще в жидовском бараке? Я должен быть в бараке для арийцев, это мое право.

– Э-э, нет, не здесь. Только в Рабочем лагере. А здесь уже все равны.

Хватая ртом воздух, Аммерс отвернулся к стене. Над его жиденькими, спутанными волосами на деревянной стене виднелась надпись химическим карандашом: «Евгений Мейер, 1941, тиф. Отомстите»…

– Ну, как его дела? – спросил Бергера пятьсот девятый.

– Да вообще-то он давно должен был умереть. Но сегодня, боюсь, у него и правда последний день.

– Похоже на то. У него уже все путается.

– Ничего у него не путается, – заметил Лебенталь. – Он прекрасно понимает, что говорит.

– Надеюсь, что нет, – сказал Бухер.

Пятьсот девятый посмотрел на него.

– Когда-то, Бухер, он был совсем не такой, – сказал он спокойно. – Но его уничтожили. От того, кем он был, ничего не осталось. Теперь это другой человек, склеили из лоскутов и клочков. Причем лоскуты были рваные. Я сам видел.

– Священника! – снова заныл Аммерс. – Мне нужно исповедаться. Не хочу быть проклят на веки вечные!

Пятьсот девятый присел на край топчана. Рядом с Аммерсом лежал арестант с последнего этапа; у него был жар, он дышал часто и тяжело.

– Исповедаться можно и без священника, Аммерс, – сказал пятьсот девятый. – Да и какие там у тебя грехи? Здесь грехов не бывает. Во всяком случае, у нас, арестантов. Мы все свое давно искупили. Покайся, в чем считаешь нужным покаяться. Когда исповедника нет, достаточно покаяния. Так записано в катехизисе.

Аммерс на мгновение затих, казалось, даже дышать перестал.

– Ты тоже католик? – спросил он затем.

– Да, – ответил пятьсот девятый. Это была ложь.

– Тогда ты должен понять! Мне нужен священник! Мне надо исповедаться и принять причастие. Не хочу гореть в геенне огненной.

Аммерс дрожал. Глаза его были широко раскрыты. На сморщенном, величиною с два кулачка лице эти полные ужаса глаза казались огромными. Они придавали Аммерсу сходство с летучей мышью.

– Раз ты католик, сам знаешь, как оно будет. Как в крематории, только ты никогда не сгоришь и не умрешь никогда. Неужели ты допустишь, чтобы меня обрекли на вечные муки?

Пятьсот девятый глянул на дверь. Она была распахнута. Ясное вечернее небо застыло в дверном проеме, как на картине. Потом он снова перевел глаза на Аммерса, в иссохшей голове которого пламенели картины преисподней.

– Для нас, арестантов, все это иначе, Аммерс, – сказал он. – Нам там поблажку дают. Считается, что через адские муки мы уже здесь прошли.

Аммерс беспокойно заерзал головой.

– Не кощунствуй, – прошептал он. Потом с трудом приподнялся на локтях, огляделся вокруг и внезапно завопил: – Все вы! Вы! Вы-то здоровые! А мне подыхать! Как раз сейчас! Да-да, смейтесь! Смейтесь! Я все слышал, что вы говорили! На волю пойдете? Вырветесь отсюда? А я? Мне куда? В крематорий! В геенну? Мои глаза! И вечный го… го… го…

И он завыл, словно волк на луну. Все тело устремилось вверх, сосредоточившись в этом вое. Рот зиял черной воронкой, из которой вырывался хриплый, надсадный вой.

Зульцбахер встал.

– Все, я пойду, – сказал он. – Попрошу найти ему священника.

– Это где же? – спросил Лебенталь.

– Где-нибудь. В канцелярии. На вахте…

– Не сходи с ума. Здесь нет священников. СС их на дух не переносит. Тебя сразу же упекут в карцер.

– Не важно.

Лебенталь уставился на Зульцбахера.

– Бергер, пятьсот девятый! – позвал он. – Вы слышали, что он говорит?

Зульцбахер был бледен как мел. На скулах проступили желваки. Он ни на кого не глядел.

– Это бессмысленно, – урезонивал его Бергер. – И к тому же запрещено. И среди лагерников мы ни одного священника не знаем. Неужели ты думаешь, мы бы не позвали?

– Я пойду, – упорствовал Зульцбахер.

– Самоубийство! – Лебенталь даже за голову схватился. – Да еще ради антисемита!

Желваки на скулах Зульцбахера работали вовсю.

– Хорошо, пусть ради антисемита.

– Кретин! Еще один кретин!

– Хорошо, пусть кретин. Все равно пойду.

– Бухер, Бергер, Розен, – спокойно распорядился пятьсот девятый.