Искра жизни

Аммерс охрип. Теперь он только сипел:

– Где же он? Где… священник?

Постепенно всем это стало надоедать.

– Неужто во всех бараках и впрямь нет ни одного священника, причетника или, на худой конец, служки? – спросил Бергер. – Кого угодно, лишь бы он наконец угомонился.

– В семнадцатом четверо были. Одного отпустили, двое умерли, еще один в карцере, – доложил Лебенталь. – Бройер каждое утро лупцует его цепью. У него это называется отслужить мессу.

– Пожалуйста, – шептал Аммерс. – Христом Богом молю…

– По-моему, в секции «Б» есть один, который знает латынь, – сказал Агасфер. – Я, во всяком случае, слышал про такого. Может, его можно взять?

– Как хоть его зовут?

– Точно уже не помню. Дельбрюк или Хельбрюк, что-то в этом роде. Но староста секции наверняка его знает.

Пятьсот девятый встал.

– Вон как раз Маннер. Сейчас его и спросим.

Они с Бергером подошли к старосте.

– Наверно, Хельвиг, – догадался Маннер. – Это он языки знает. Но он немного того. Иногда декламировать начинает. И он в секции «А».

– Наверно, это он и есть.

Они пошли в секцию «А». Маннер поговорил с тамошним старостой, высоким и худым человеком с головой в форме груши. Груша все внимательно выслушал, но в итоге только передернул плечами. Тогда Маннер сам устремился в лабиринт нар, рук, ног, гама и стенаний, выкрикивая фамилию заключенного.

Через несколько минут он вернулся, ведя за собой крайне недоверчивого, чтобы не сказать перепуганного субъекта.

– Вот он, – сказал Маннер пятьсот девятому.

– Давайте выйдем. Здесь ни слова не разберешь.

Пятьсот девятый объяснил Хельвигу суть дела.

– Ты говоришь на латыни? – спросил он.

– Да. – Лицо Хельвига нервно дернулось. – Вы хоть знаете, что пока мы тут стоим, у меня там украдут мою миску?

– То есть как?

– А тут все крадут. Вчера только в уборную сходил – ложки как не бывало. Я ее под соломой на нарах прятал. А теперь вот миска там осталась.

– Так пойди возьми ее.

Хельвиг исчез, не говоря ни слова.

– Он не вернется, – сказал Маннер.

Они ждали. Уже начинало темнеть. Из тени бараков выползали тени людей, из мрака неволи они несли мрак своих душ. Наконец появился Хельвиг. Миску он крепко прижимал к груди.

– Не знаю, много ли Аммерс поймет по-латыни, – сказал пятьсот девятый. – Вряд ли много больше, чем «Ego te absolvo» [6] . Это он еще, должно быть, помнит. Так что если ты ему скажешь это и еще что-нибудь, любое, что на ум взбредет…

Хельвиг ковылял рядом на своих длинных тонких ногах.

– Вергилия? – предположил он. – Или Горация?

– А чего-нибудь церковного нет?

– «Credo is unum deum» [7] .

– Очень хорошо.

– Или «Credo quia absurdum» [8] .

Пятьсот девятый посмотрел прямо в эти странные, не знающие покоя глаза.

– Это все мы, – заметил он.

Хельвиг остановился. Его корявый указательный палец нацелился на пятьсот девятого, словно намериваясь проткнуть.

– Это богохульство, ты сам знаешь. Но я этого хочу. Ему никто не нужен. Покаяние, отпущение грехов – все это возможно и без исповеди.

– Наверно, он не может покаяться, если рядом никого нет.

– Я это делаю, только чтобы помочь ему. А они тем временем сожрут мою порцию баланды.

– Маннер прибережет твою баланду. Но дай-ка сюда твою миску, – сказал пятьсот девятый. – Я ее подержу, пока ты у него будешь.

– Это еще зачем?

– Думаю, он скорее тебе поверит, если ты без миски к нему придешь.

– Ладно.

Они вошли в дверь. В бараке в эту пору даже при входе стояла уже почти непроглядная темень. Был слышен только хриплый шепот Аммерса.

– Вот, Аммерс, – сказал пятьсот девятый. – Нашли для тебя…

Аммерс затих.

– Это правда? – спросил он тихо, но очень отчетливо. – Священник здесь?

– Да. – Хельвиг склонился над ним. – Во славу Господа нашего Иисуса Христа.

– Во веки веков, аминь, – прошептал Аммерс голосом изумленного ребенка.

И они начали что-то друг другу бормотать. Пятьсот девятый и остальные вышли. За порогом их встретил тихий вечер, глубоким покоем разлившийся по округе до самой лесистой кромки на горизонте. Пятьсот девятый сел, прислонившись к стене барака. Она еще хранила остатки дневного тепла. Подошел Бухер и присел с ним рядом.

– Странно, – сказал он немного погодя. – Иной раз сотнями мрут, и ничего не испытываешь, а потом вон один умирает, и не особенно даже близкий, а чувство такое, будто тысячи…

Пятьсот девятый кивнул.

– Наше воображение не трогают цифры. И чувство к цифрам безразлично. В таких случаях больше чем до одного мы считать не умеем. Раз – и все. Но этого вполне достаточно, чтобы проняло.