Искра жизни

– Ну что, умер?

– Да. Наконец-то. Напоследок хотел, чтобы мы убрали новенького с его нар. Ну, того, у которого жар. Вбил себе в голову, что тот его заразит. Хотя сам его заразил. Под конец опять начал ныть и ругаться. Священник не надолго подействовал.

Пятьсот девятый кивнул.

– Сейчас умирать тяжко. Раньше легче было. А теперь тяжко. Когда конец так близко.

Бергер подсел к пятьсот девятому. Было это после ужина. Малый лагерь получил только пустую баланду, по миске на брата. Хлеба не дали.

– Чего Хандке от тебя хотел? – спросил он.

Пятьсот девятый раскрыл ладони.

– Да вот, видишь, дал. Лист почтовой бумаги и авторучку. Хочет, чтобы я перевел на его имя мои деньги в Швейцарии. Но не половину. Все. Все пять тысяч франков.

– И что за это?

– За это он пока что оставит меня в живых. И даже намекнул на что-то вроде протекции.

– Ну да, до тех пор, пока ты не поставишь подпись.

– Это до завтрашнего вечера. Уже кое-что. Случалось, у нас бывало и гораздо меньше времени.

– Все равно этого недостаточно. Надо придумать что-то еще.

Пятьсот девятый пожал плечами.

– Не исключено, что и это сработает. Может, он думает, что без меня ему не выдадут со счета все деньги.

– Не исключено, что он думает совсем о другом. Как бы от тебя избавиться, чтобы ты не опротестовал эту доверенность.

– Как только бумага окажется у него в руках, я уже не смогу ее опротестовать.

– Он этого не знает. К тому же опротестовать, наверно, можно. Ты подписал ее под давлением.

Пятьсот девятый помолчал.

– Эфраим, – сказал он затем очень спокойно. – Мне не надо ничего опротестовывать. Нет у меня никаких денег в Швейцарии.

– Что?

– У меня в Швейцарии нет ни франка.

Бергер не сводил с пятьсот девятого изумленных глаз.

– Так ты все это выдумал?

– Да.

Бергер провел тыльной стороной руки по воспаленным глазам. Плечи его начали вздрагивать.

– Что с тобой? – спросил пятьсот девятый. – Ты что, плачешь, что ли?

– Нет, смеюсь. Идиотизм, конечно, но я смеюсь.

– Смейся на здоровье. Мы чертовски мало тут смеялись.

– Я смеюсь, потому что представил, какая у Хандке будет рожа в Цюрихе. Слушай, а как ты вообще до этого додумался?

– Сам не знаю. Жить захочешь – и не до такого додумаешься. Главное, что он эту наживку заглотил. И даже выяснить ничего не может, покуда война не кончится. Приходится ему, бедняге, просто мне верить.

– Это все так. – Лицо Бергера снова сделалось серьезным. – Именно поэтому на него никак нельзя полагаться. Будет у него очередной припадок, и он такое может натворить. Надо нам принять свои меры. Думаю, лучше всего тебе умереть.

– Умереть? Но как? У нас же не больничка. Как мы это провернем? Тут ведь у нас конечная станция.

– Нет. Самая конечная – это крематорий. Через него и провернем.

Пятьсот девятый смотрел на Бергера. Смотрел на это озабоченное лицо, на слезящиеся глаза, на продолговатый изможденный череп и чувствовал, как в душе поднимается волна нежности.

– Думаешь, это возможно?

– Надо попробовать.

Пятьсот девятый не стал спрашивать, как Бергер намерен это сделать.

– Об этом мы еще поговорим, – сказал он. – Пока что время есть. Я сегодня переведу на Хандке только две с половиной тысячи. Он бумагу возьмет и будет требовать остальное. Так я выиграю еще несколько дней. А потом у меня еще останутся двадцать марок от Розена.

– А когда и их не станет?

– Ну, до этого еще много всего другого может произойти. Думать надо всегда только о ближайшей опасности. Ближайшей по времени. И так по очереди, одно за другим. Иначе с ума сойдешь. – Пятьсот девятый повертел в руках бумагу и ручку. Посмотрел, как мягко переливается лунный свет на металлическом колпачке. – Чудно, – сказал он. – Давно в руках не держал. Бумагу и ручку. А когда-то ведь я этим жил. Неужели когда-нибудь снова смогу так же?