Искупление. Повесть о Петре Кропоткине

Разгораясь больше и больше, он уже призывал выборгских фабричных рабочих готовиться к той великой борьбе, которая разворачивается в мире. От такого призыва следовало бы покамест воздержаться, но это была его первая речь пропагандиста, и ему хотелось получше испытать, может ли он воздействовать на сознание этих фабричных рабочих, наполовину еще крестьян, представителей основного российского населения, в котором и должны развернуть главную работу «народники».

Внимание фабричных не ослабевало, и Кропоткин мог говорить, пока оно не истощится, но он вовремя остановился.

Он ожидал, что Корнилова, сторонница немецких социал-демократов, затеет с ним спор о путях борьбы, когда разойдутся рабочие. Но Саша заспешила в Измайловские роты, в штаб-квартиру, к больной старшей сестре. Он вызвался ее проводить.

Они ехали в полупустом вагоне конки (близилась полночь). Сидели рядом у стенки. Рессоры почти не пружинили, и вагон дрожал, не покачиваясь, гулко отзываясь на шум и стук колес. Саша сидела с опущенной головой, положив на колени руки в муфте. Лицо ее, слабо освещенное сбоку лампой с прокопченным стеклом, было серовато-бледно. Она молчала, угрюмо задумавшись. Только где-то уже в конце Литейного едва заметно улыбнулась.

— А вы, оказывается, бакунист, — сказала она очень тихо, хотя под грохот вагона можно было говорить громче, не опасаясь, что услышат посторонние, да и никто из пассажиров не сидел поблизости.

— Это нехорошо, быть бакунистом? — сказал Кропоткин.

— Нет, и это хорошо. В России все направления хороши, если они подтачивают монархию. Вы, конечно, осуждаете меня за Бебеля. Недовольны, что я много говорила о нем?

— Не осуждаю, но хотелось бы, чтоб вы подробнее рассказали о жизни немецких и австрийских рабочих, а не о Бебеле.

— Но он ведь присоединил Союз немецких рабочих обществ к Интернационалу, о котором вы сегодня так горячо говорили.

— Присоединил? По-моему, Союз сам присоединился. Вождь не может и не должен править обществом.

— Он может и должен направлять.

— А если его направление ошибочно?

— Но Бакунин ведь тоже вождь.

— Нет, он только теоретик и трибун.

— Вы целиком принимаете его теорию?

— Не целиком. Не принимаю призыва к немедленному всероссийскому восстанию. Еще не время. Не верю в его надежду на разбойничество в этом восстании.

— Ладно, отношения выяснены, — сказала Корнилова. — Мир. — И она, вынув руку из муфты, подала ее Кропоткину.

— Мир, но не без споров, — сказал он. — Что с Верой Ивановной?

— Какая-то затяжная болезнь. Боюсь, как бы не чахотка.

— Кто из докторов ее смотрел? Веймар может ведь пригласить и профессора.

На площадке вагона раздался звук колокола. Александра Ивановна встала.

Они вышли из вагона в конце Загородного проспекта, у Технологического института. Он проводил ее до штаб-квартиры, вернулся к институту и пошагал по Большому Царскосельскому проспекту к Фонтанке, бодрый, веселый, довольный жизнью. До Малой Морской было не меньше двух верст, но он и не заметил, как пронесся по этому пути.

— Стали загуливаться, ваша милость? — сказал дворник, встретив его у подъезда, — Раньше сидьмя сидели дома.

— Буду работать вечерами в Географическом обществе, — сказал ему Кропоткин.

Он прошел в свою комнату, зажег настольную лампу и зашагал из угла в угол — двух верст ему не хватило, чтоб обдумать (привык думать в движении) сегодняшний вечер. Ну вот, знакомство с фабричными состоялось. Не так уж они забиты и отуплены. И живой связи с деревней еще не утратили. Этот чернявый худенький Гриша хорошо понимает, в чем корень крестьянских бедствий. Община задавлена. Она выгодна правительству — облегчает сбор податей. Все так, Григорий Федорович. Но именно в ней, в сельской общине, заложено зерно грядущего социализма. На этом сходится вся наша троица общинных апостолов — и Герцен, и Чернышевский, и даже Бакунин, ярый враг теперешнего мирского уклада.

Явилась Лиза с чаем на подносе.

— А вот это вы напрасно, голубушка, — сказал Кропоткин.

— Вы же не пили вечером, — сказала она.

— Вечерами я буду часто засиживаться в нашей конторе. Не надо беспокоиться. Зачем поднялись?

— Я не ложилась. — Лиза поставила чай на столик и присела на кушетку. — Пожалуйста, пейте.

— Не ложилась, чтоб принести сюда чай?

— Нет, я читала «Большую медведицу».

— И как, нравится роман Хвощинской? — спросил Кропоткин и сел рядом с ней.

— Хороший, очень чувствительный. Только не пойму я, почему эта Катя все чем-то недовольна? Живет в культурном обществе, в обходительном, вежливом, а все куда-то рвется. Она ведь любит Верховского, и он ее любит, чего же еще ей надо?

— Видите, Лиза, Верховский — пустой человек, а Катя — натура деятельная. Она не может найти в нем истинного друга. Ей тесно в том «культурном» обществе.

— Господи, какая такая теснота? Она живет просторно, не в людской, не в каморке какой-нибудь.

— Я не о той тесноте, Лиза. Кате душно в обществе болтунов речистых. Она становится сельской учительницей и старается рассеять мрак деревенской жизни. Она нашла то, к чему рвалась ее душа.