Искушение

К моменту появления на свет Алеши супруги Пугачевы уже жили в однокомнатной квартирке на Ленинском проспекте, уютной, с кухней — восемь метров. На кухне Федор сколотил деревянный топчан, по образцу того, на котором спал в детстве, в Ужгороде, топчан застелили шерстяным чехлом, сшитым по специальному заказу в театральном ателье, повесили над ним репродукцию картины Кустодиева, и вот уже кухня стала второй комнатой, куда Федя после рождения сына практически переселился со своими учебниками.

Если бы Клара попыталась припомнить, как началось ее отчуждение от мужа, вряд ли она сумела бы назвать какой-нибудь отдельный эпизод или мало-мальски значительный разговор. Ничего такого и не было. Жизнь их катилась гладко, как умело пущенное колесо под гору. Она по-прежнему работала в библиотеке. Двухлетнего Лешеньку устроили в пятидневные ясли. Федор был занят по горло, весь его вид выражал одну ласковую просьбу: «Потерпи, Клара, еще немного потерпи». Он любил ее настолько мощной и ровной любовью, настолько был поглощен своими планами, что у Клары не возникало повода, подобно другим женщинам, хотя бы слегка поволноваться за свое будущее. Навещая родителей, она даже не могла сделать приятное любимой мамочке, выдумать какую-нибудь стоящую жалобу на мужа. Натыкаясь на ждущий взгляд матери, только и могла пролепетать: «Да вот, Федька опять полночи сидел на кухне, не выключал свет и мне не давал спать». — «Да что же это он, о себе одном думает!» — готовно взвинчивалась мать. Но обе понимали, что как-то все это беспочвенно, неубедительно.

И однажды, в пору ранней мокрой весны, Клара вдруг словно очнулась от долгого замутнения рассудка. Она увидела, что светит медное солнце, что текут веселые ручейки и что ей всего-навсего двадцать четыре года. «Ах! — подумала Клара. — Неужели я всю жизнь проживу так одинаково? — От этой мысли ей стало жутко и обидно до слез. — Что я видела? Что успела? Ничего. Родила сына, завела себе доброго мужа — и это все. Как убого и пошло! Стоило ли учиться, мечтать для того только, чтобы нянчить ребенка и ухаживать за скучным, занятым собой и своими делами, в общем-то чужим мне человеком? Неужели это все радости, какие отпустила мне судьба, столь щедрая ко многим?»

С удивлением Клара поняла, что глубоко несчастна. Коварная мысль, раз утвердившись в ней, лизнув змеиным жалом, стала постепенно разрастаться, пухнуть все новыми и новыми кольцами. Теперь — стояла ли она в очереди за мясом, бродила ли без цели по светлым обнаженным улицам, тащила ли в ясли упирающегося Алешу — знобящее сожаление о том, что понапрасну проходят ее молодость и свежесть, как песок сквозь пальцы, просеиваются лучшие очаровательные дни жизни, не отпускало ее почти ни на минуту. Это было как наваждение, как болезнь. Федор, любимый и любящий муж, стал вызывать в ней глухое опасное раздражение. Не раз она ловила себя на страшном желании подкрасться к нему сзади и стукнуть чем попало изо всей силы по его склоненной над чертежами башке. Стукнуть так, чтобы он обязательно расквасил себе лицо о стол. Ох, как гадко саднило ее возмущенное сердце. Она сама себе сделалась противной. «Он-то в чем виноват? — убеждала себя Клара. — Обычный, конечно, серенький человечек, старается достичь каких-то высот, чтобы получше устроить мою и свою судьбу. Я сама выбрала его из множества других, возможно не лучших. По крайней мере, Феденька не буян, не пьяница, не бабник… Боже мой, но как же он непростительно скучен и отвратителен с этой своей вечной гримасой заботы и доброты на лице. Как мерзко он знает все наперед… И вот я, юная, красивая, интеллигентная девушка, с каким-то предназначением и тайной — я же чувствую это! — должна провести с ним, именно с ним, долгие-долгие однообразные годы. Почему? За что?..»

Был апрель с его возбуждающими ветрами и пронизывающими оттепелями. Клара с горя купила себе итальянские сапоги за сто рублей и джинсовый костюм. В новом умопомрачительном наряде она шлепала по лужам и дерзко заглядывала в лица прохожих. Она стала принимать приглашения знакомых парней, ходила в кино, в театры. Один раз побывала в ресторане вдвоем с мужественным спортсменом южного происхождения по имени Гога. Расплачиваясь, тот достал из кармана пухлую пачку червонцев и нарочно затягивал процедуру. «Сволочь, — думала Клара. — Какая сволочь! И сколько у него денег. А у моего милого мужа, который не сволочь, денег хватает от получки до получки». Гога оставил на чай официанту пять рублей и мигал Кларе красноречивыми коровьими глазами. «А что? — жалела себя Клара. — А почему бы и нет?»

Гогу она смертельно оскорбила, не поехав с ним куда-то «в чудесный трехкомнатный кооперативец». Гога воспринял ее отказ, как проявление оголтелого цинизма, свойственного, по его мнению, очень многим московским женщинам.