Искусство эпохи Возрождения. Италия. XIV-XV века

Эгеем бурным колыбель чрез лоно
Фетиды поплыла средь пенных вод.
Создание иного небосклона,
Лицом с людьми несхожая, встает
В прелестной позе, глядя оживленно,
В ней девственница юная. Влечет
Зефир влюбленный раковину к брегу,
И небеса их радуются бегу.
Сказали б: море истинное тут.
И раковина с пеной — как живые,
И видно — блеск глаза богини льют;
Пред ней с улыбкой небо и стихии.
Там в белом оры берегом идут,
Им ветер треплет волосы златые.
Как вышла из воды, ты видеть мог,
Она, рукой придерживая правой
Свои власы, другой прикрыв сосок,
У ног святых ее цветы и травы
Покрыли свежей зеленью песок[741]

.

Большинство историков искусства склонны видеть Боттичелли полноправным гражданином элитарной «республики ученых», поднимать его кругозор и интеллект едва ли не на уровень Марсилио Фичино и видеть в «Рождении Венеры» и в других мифологических «историях» Сандро воплощение умопомрачительно сложных неоплатонических доктрин[742]. Однако, в отличие от современных историков искусства, люди Кватроченто, ставившие умственную деятельность и словесность несравненно выше художества, не нуждались в интеллектуализации живописного ремесла. А если уж говорить о круге идей покровителя Боттичелли, то, хотя Лоренцо ди Пьерфранческо и был воспитанником Фичино[743], эпикурейство Лукреция привлекало его — возможно, в пику Лоренцо Великолепному — больше, чем фичиновский неоплатонизм[744]. Неудивительно, что в заказанных им иллюстрациях к «Божественной комедии» Сандро избегал излюбленных символов неоплатоников[745]. С удовольствием упоминая друг друга в своих сочинениях и письмах, гуманисты круга Фичино ни разу не обмолвились о Боттичелли — самой заметной в то время фигуре флорентийской художественной школы, хоть он и работал главным образом по заказам Медичи. Как интеллектуал или эрудит он для них не существовал. Философская и филологическая эзотерика вовсе не торопилась перейти из рукописей на стены апартаментов: это было бы профанацией мысли и слова, безвкусицей.

«Рождение Венеры» было прежде всего не очень дорогим украшением стены — иначе с ним не обошлись бы столь варварски. Такой предмет никого не должен был утомлять чрезмерной идейной нагрузкой. Зато он, несомненно, побуждал высоколобое и весьма куртуазное общество к ассоциативной игре, особенно в присутствии дам. И тут уж не было предела эрудиции, остроумию и глубокомыслию. Чем шире тема, заданная картиной, тем многообразнее семантическое наполнение, которое она принимает на себя без сопротивления, без натяжек. Тема «Рождения Венеры» — из самых широких: любовь все способна собою соединить. Тема любви — универсальный код, позволяющий с равным успехом мыслить и говорить о микро— и макрокосме. Разнообразие, блеск и необязательность опровергающих одна другую нынешних интерпретаций мифологических произведений Боттичелли вполне в духе тех игр, какими пятьсот лет назад развлекались, поглядывая на его панно, флорентийские краснобаи.

«Единственным их умственным занятием, — желчно писал Макиавелли о повадках флорентийской золотой молодежи времен Лоренцо Великолепного, — стало появление в роскошных одеждах и состязание в красноречии и остроумии, причем тот, кто в этих словесных соревнованиях превосходил других, считался самым мудрым и наиболее достойным уважения»[746]. Тема любви — бездна, наполнять которую словами им никогда не было скучно. Вдвойне приятно было состязаться перед такой картиной, где, соревнуясь в целомудренной прелести с Венерой Полициано, богиня любви впервые со времен Античности представала во весь рост совершенно обнаженной, если не считать «ленты, скромности знаки», стягивающие ее волосы. Не менее приятно и в наше время предаваться подобной умственной гимнастике — надо только не выдавать изящные и глубокомысленные догадки за тот единственно верный смысл, какой якобы вкладывался в такого рода произведения изначально. Разумнее признать, что такового смысла попросту не существовало, и, относясь к Сандро как к поэту, а не интеллектуалу, смириться со смысловой поливалентностью его мифологических картин.