Искусство эпохи Возрождения. Италия. XIV-XV века

Степень завершенности этих «историй», не имеющих даже отдаленных аналогий в живописи того времени, убеждает в том, что Якопо выполнял рисунки не для того, чтобы потом использовать их в алтарных образах или в монументальных росписях. У них не было никакого служебного значения. Они были ценны для него сами по себе[850]. Альбом раскрывался — и человек, не связанный ни чтением параллельного текста, ни условностями поведения в церкви, добровольно и в никем не нарушаемом одиночестве погружался в созерцание «историй». Чистое созерцание, смысл которого заключается в получении сугубо личных впечатлений от зрелища, — такова первая венецианская тема, введенная Якопо в искусство.

С этой темой связана вторая: его рисунки превращали зрителя в любознательного странника. Сам по себе сюжет, как правило, занимает в листе немного места. Узнать сюжет, опознать хотя бы главных персонажей становилось непростой задачей. Зритель словно бы издали, заранее не зная, что́ ему откроется, приближался к евангельским и житийным сценам, которые в прежнем искусстве привык видеть вблизи. Между ним и целью воображаемого движения разворачивались панорамы гор, долин, рек, городов, грандиозных построек. Каждый новый лист — прежде всего новое место. Надо остановиться и внимательно осмотреться вокруг. Место действия полностью заместило собой само действие. Назовем вторую венецианскую тему Якопо Беллини «паломничеством к святым местам», не забывая, что для его соотечественников во всем мире не было места священнее Венеции.

Якопо Беллини. Несение креста. Между 1430 и 1450

Благодаря пристальному разглядыванию «святых мест» возникало впечатление необыкновенной достоверности рисунков, ничуть не ослабляемое сказочностью ландшафтов и архитектуры Вифлеема, Иерусалима и всей Святой земли: ведь в представлении тех, кто там не бывал, Святая земля и не должна быть похожа ни на что привычное, соответствующее обыденному опыту. В рисунках Якопо видно влияние обожаемого им учителя — Джентиле да Фабриано. Таким мог бы получиться альбом путевых впечатлений у кого-нибудь из участников процессии, тянущейся по далеким холмам «Поклонения волхвов» Джентиле да Фабриано.

Но рисовал в этом альбоме не блистательный мастер «интернациональной готики», а художник, близко общавшийся с Мантеньей в пору работы Андреа в Падуе. Якопо передал молодому падуанскому мастеру свою любовь к вводным эпизодам, к фантастическим пейзажам с вьющимися дорогами и коническими горами, на вершине которых поднимаются башни замков и стены сказочных городов[851]. Но и сам Якопо поддался воздействию мощной художественной натуры Андреа, и это сказалось в его рисунках — в широком размахе пространств, охватываемых эпически отстраненным взглядом. Даль не заслоняется ни кулисами скал, ни фигурами; земля не превращается в шпалерный фон: горизонт невысок, пространство расслаивается на ясно различающиеся планы; передний план не отделяется резким перепадом масштаба от дальних. Все это было и у его сверстника Мазаччо. Но в отличие от флорентийского реформатора, Якопо не питал интереса ни к структуре пространственных тел, ни к героизму титанических личностей, ни к индивидуализированным драматическим переживаниям. Его так воодушевляло разнообразие мира и зрелище человеческой толпы, что библейские и агиографические сюжеты превращались у него в коллекцию экзотических впечатлений. Широта кругозора и благожелательное спокойствие взгляда — третья венецианская тема, введенная в искусство Якопо.

Своего старшего сына Якопо Беллини в память об учителе назвал Джентиле. В тот самый день, когда венецианцы, встретив Филиппа де Коммина, подарили ему чудесную прогулку по Большому каналу, французский дипломат, имей он интерес к искусству, мог бы попросить показать ему, как «живописец республики» Джентиле Беллини приступает к циклу картин для Скуола Гранде ди Сан-Джованни Эванджелиста.

Джентиле Беллини был уже стар. Пятнадцать лет минуло с того времени, как император Фридрих III даровал ему титул графа Палатинского и правительство республики поручило ему отправиться к Великому Турке, султану Мехмеду II Фатиху, покорителю Константинополя, в ответ на просьбу того прислать ему искусного портретиста. Портрет султана, называвшего себя Кайзери Рум («Римский цезарь»), так удался, что «Господин двух земель и двух морей» пожаловал Джентиле золотую цепь на шею и титул бея и вручил ему составленное в самых теплых выражениях рекомендательное письмо к яснейшему сенату и светлейшей Синьории Венеции[852]. А Джентиле подарил султану восхитивший того альбом рисунков на пергаменте, переданный ему матерью после смерти отца[853].