Искусство эпохи Возрождения. Нидерланды, Германия, Франция, Испания, Англия

Прежде гравюра на дереве знала два рода линий: контуры, безразличные к рельефу тел, и штриховку, безразличную к контурам. У Дюрера такого разделения нет. Каждый штрих выявляет форму, не сливаясь с соседними, а контуры перестают быть только границами. И те и другие выявляют форму сообща. Каждая линия фантастична: ведь в натуре никаких линий нет. Сочетаясь друг с другом, эти маленькие фантастические существа убеждают нас в реальности грандиозных апокалипсических видений.

Тут нет ничего покоящегося, ничего застывшего. «Трава пробивается из-под земли, ствол дерева, стиснутый корой, закручивается вверх, извиваются сочные листья, холмы и облака круглятся в постоянно возобновляющемся волнении, языки пламени устремляются к земле, и если даже в мертвом камне пробуждается жизнь, то что уж говорить о живых обитателях земли, небес и преисподней!»[760]

Сильнейший толчок этому всепроникающему движению дают колебания толщины штриховки. Утолщение штрихов воспринимается как сгущение темноты, сужение просветов – как угасание света. Инертной пустоты не остается. Благодаря непрерывному движению взгляда зритель погружается в противоборство света и тьмы. Там, где надо дать освещенную форму на светлом фоне, контурные линии оставлены. Но чтобы отделить затененную форму от темного окружения, Дюрер впервые применил белый контур. Местами тень переходит в темный фон вовсе без контура. Ныне эти приемы – прописные истины графического мастерства.

Представим себе, как читали и разглядывали книгу Дюрера люди, не сомневавшиеся в близком исполнении апокалипсических пророчеств. Едва ли они смотрели на гигантские гравюры просто как на иллюстрации, пусть даже очень искусные. Пламенные письмена Дюрера, должно быть, казались им реальностью более яркой и убедительной, чем сама жизнь[761].

Момент высшего накала борьбы добра и зла – битва архангела Михаила с драконом. Не случайно этот эпизод приходится точно на середину текста Откровения. «И произошла на небе война: Михаил и ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый дьяволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним. 〈…〉 Итак веселитесь, небеса и обитающие на них! Горе живущим на земле и на море! потому что к вам сошел диавол в сильной ярости, зная, что немного ему остается времени».

Вспышка молнии. Удар грома. Облака, принявшие облик крылатых воинов и чудищ. Земля, на мгновение залитая мертвенным светом. Таково общее впечатление при взгляде на «Битву архангела Михаила с драконом». На головокружительной высоте в Альпах мог видеть Альбрехт молнией расколотое небо так, как видим мы небесную битву на его гравюре. Грозы вызывали в памяти древние сказания о победе бога княжеских дружин над крылатым змеем, владыкой мрачных бездн. Молния и четыре тучи – огневая, водяная, ветровая, каменная – были оружием громовержца в этом поединке, а вода – убежищем поверженного врага. Памятью о победе был расщепленный молнией дуб. В битве, описанной Иоанном, так много общего с этим мифом, что трудно и представить архистратига Михаила иначе как в облике бога грозы, подобном молнии[762].

Небо в этой гравюре прозрачно лишь настолько, чтобы чувствовалась его высота и не терялись бы в ней затененные части тел. И вот этот сумрак рассечен сверху донизу ослепительным зигзагом фигуры крылатого воина в белом хитоне. Мощь молниеносного удара сосредоточена на острие блистающего копья, погруженного в горло опрокинутого навзничь демона, судорожно хватающего воздух разинутой пастью.

Если б архангел теперь, там, за звездами, грозный,
К нам хотя бы на миг, спускаясь, приблизился, нашим
Собственным сердцебиеньем убиты мы были бы[763]

.

Кажется, эти строки могли бы возникнуть у Р.-М. Рильке при взгляде на Дюрерова архангела. Могущество предводителя небесного воинства не в теле его, не в мускулах, которых мы и не видим, а в ярчайшем сиянии, в напряженности складок хитона, в гневе лица. В его облике Дюреру удалось воплотить загадочное сочетание стремительности и застылости, которое ошеломляет нас всякий раз, когда по небу вдруг пробегает молния.

Никто не может угадать момент ее вспышки. Чтобы сделать явление архангела таким же внезапным, Дюрер поместил его не посредине, как подобало бы главному герою, и не справа, где он решал бы исход дела последним ударом копья, а слева от центра – на месте, которое во всех остальных листах «Апокалипсиса» свободно от крупных фигур. Для зрителя, привыкшего к тому, что Дюрер нагнетает напряжение в правой части гравюр, это полная неожиданность.