Искусство эпохи Возрождения. Нидерланды, Германия, Франция, Испания, Англия

Pelle cupidineos toto / conamine luxus
Ne tua possideat / pectora ceca venus

(Средством любым отвращай Купидонову похоть,

Либо любовь овладеет твоей ослепленной душой)[846].

Венера грозит душе великой опасностью. Но силой живописи Кранах наделил ее таким сладострастием, что эта картина вряд ли предостережет кого-либо от опасностей любви. Тем более что латинский глагол «pellere» означает не только «отвращать», но и «утолять»[847]. Поэтому не будет ошибкой перевести двустишие на картине Кранаха и так:

Средством любым утоляй Купидонову похоть,
Либо любовь овладеет твоей ослепленной душой.

По-видимому, двусмысленность картины входила в намерения художника. У того, кто помнил значения слова «pelle» – а в университетской среде Виттенберга таких, надо полагать, было немало, – не возникало недоумения перед Кранаховой Венерой. Утоляй Купидонову похоть и тем самым ее отвращай – вот какой смысл видели они в этой картине.

Столь радикальная антитеза куртуазной концепции любви опиралась на традицию, корни которой уходят в латинскую образованность клириков, в поэзию вагантов. В прении о том, кто достойнее любви – клирик или рыцарь, Флора говорит Филлиде:

Силу чар Венериных и любви законы
Самым первым высказал клирик мой ученый[848]

.

К XIV веку поэзия вагантов уступила место рыцарской лирике на новых языках, располагавшей несравненно более широкой аудиторией. Но не исчезла университетская образованность.

И вот настала пора, когда Конрад Цельтис заново открыл для немцев вагантов и примкнул в своей латинской поэзии к Овидию. Не кто иной, как Фридрих Мудрый, выступил попечителем Цельтиса в его нюрнбергском триумфе 1487 года. Вероятно, Кранах предназначал «Венеру и Купидона» для единомышленников поэта, знавших овидианское значение глагола «pellere». Они помнили наизусть и строфы Овидия, в которых перечислялись средства утоления любви ради освобождения души из любовного рабства, и стихи Цельтиса, в которых тот с наслаждением перелагал Овидия. Не являлась ли эта картина своеобразной эпитафией Цельтису, умершему за год до ее появления?

Даже ничего не знающий ни об Овидии, ни о Цельтисе посетитель Эрмитажа, который забредет в зал «Венеры и Купидона», почувствует, что эта Венера ближе к античному искусству, нежели к средневековому. А тот, кто видел хотя бы в репродукциях Афродиту Книдскую, вспомнит этот шедевр Праксителя благодаря отдаленному сходству Кранаховой Венеры с этой статуей. Кранах усилил это сходство, отказавшись в «Венере и Купидоне» от красочного богатства, к которому он приучил виттенбергских поклонников своей живописи.

Купидон выглядывает из-за бедра Венеры так, что невозможно понять, есть у него крылья или их нет. Вспоминается, что на акрополе в Афинах стоит храм Нике Аптерос – Победы, лишенной крыльев, чтобы она не могла улететь от афинян. Не таков ли и смысл спрятанных крыльев Купидона в картине Кранаха?

Вызванное Реформацией исчезновение заказов на алтарную живопись нанесло бы художнику ощутимый ущерб, если бы не возрос спрос на портреты. Поскольку в Виттенберге соперников у Кранаха не было, он мог позволить себе брать только самые выгодные заказы.

Лукас Кранах Старший. Венера и Купидон. 1509

Он не был художником-психологом из тех, что ищут верного соотношения внешнего и внутреннего в человеке. Он был одарен более древним и надежным чутьем, чем-то вроде первобытного инстинкта охотника-зверолова, чуткого, зоркого, ловкого. Этот инстинкт проявился в сделанных с натуры этюдах акварелью, гуашью или маслом на бумаге. Головы, запечатленные молниеносно и точно, наделены такой жизненной силой, что, изумляясь свободе художника, смело перешагнувшего границы своей эпохи, невольно вспоминаешь пещерную живопись палеолитических охотников, столь же необъяснимую, «беззаконную» с точки зрения рационально выстраиваемой истории искусства. Да и у самого Кранаха нет ничего более близкого портретным этюдам, чем зарисовки зверей и птиц. Говорили, что покои замка Хартенфельс он украсил столь живыми изображениями гусей, фазанов, павлинов, куропаток, уток, перепелов, что неопытный слуга, бывало, пробовал снять со стены этакую связку дичи.

Наброски, которые приходилось делать в пылу княжеских охот, научили Лукаса моментально схватывать своеобразие различных живых существ и выработали у него навык непредвзятого отношения к модели. Этот навык открыл ему глаза на природное начало в человеке, роднящее его более с животными, нежели с ангелами. Среди мужчин он стал обнаруживать грубых и верных, как псы, гордых, как олени, яростных, как вепри. Среди женщин – хитрых, как лисы, и непостижимых, как кошки. Послушная кисть запечатлевала эти образы на бумаге с меткостью охотничьей стрелы.