Искусство эпохи Возрождения. Нидерланды, Германия, Франция, Испания, Англия

Соизволение короля на создание портрета Фуке получил, скорее всего, благодаря протекции своего покровителя, королевского казначея Этьена Шевалье. Сановник мог подкрепить словесную рекомендацию, данную им художнику, наглядным аргументом – диптихом, написанным Фуке по заказу Шевалье и помещенным над гробницей жены Этьена в церкви Нотр-Дам в Мелене. На левой створке, хранящейся в берлинской Картинной галерее, мы видим донатора вместе с его патроном святым Стефаном (Этьен – французский эквивалент имени Стефан); на правой, в Королевском музее изящных искусств в Антверпене, – Мадонну с Младенцем.

Жан Фуке. Портрет Этьена Шевалье со святым Стефаном. Левая створка «Меленского диптиха». После 1452

Святой Стефан, приблизив к себе Этьена, представляет его Иисусу. На часослове святого лежит атрибут его мученической смерти – камень; его тонзура обагрена кровью, стекающей на белый ворот далматика. Этьен, опустившись на колени, устремив вперед взор и сжав губы, творит молитву. Фигуры, написанные почти в натуральную величину, не умещаются на доске; кажется, будто вы находитесь совсем рядом с ними в просторном мраморном зале, который виден лишь частично. Как и в «Мадонне канцлера Ролена» ван Эйка, этот архитектурный шедевр в новом итальянском вкусе надо мыслить не на грешной земле, а на небе. Перспектива увлекает ваш взгляд в направлении взгляда донатора – к правой створке. Столь энергичная попытка приблизить зрителя к изображенному на картине донатору предпринята в европейской живописи впервые.

Жан Фуке. Мадонна с Младенцем. Правая створка «Меленского диптиха»

Этой ясно построенной сцене противопоставлено удивительное видение, открывшееся Этьену Шевалье на правой створке диптиха[1046]. Мария – Царица Небесная пребывает в ирреальном пространстве, почти без остатка заполненном красными херувимами и синими серафимами, тела которых поблескивают наподобие гуттаперчевых кукол. На этом фоне серовато-белые тела Мадонны и Младенца, выпуклые, гладкие и твердые, кажутся сверхреальными. Здесь все сконструировано из конусов, сфер, призм и правильных геометрических фигур[1047]. Продемонстрировать метафизический характер видения было для Фуке важнее, нежели придать убедительность позе Марии. Остается неясным, сидит ли она на своем фантастическом троне, украшенном мрамором, жемчугом, самоцветами и золотой бахромой, или же привстала.

Однако два момента, введенные, вероятно, по указанию заказчика, не согласуются с метафизическим смыслом картины: украдкой указывающий на донатора пальчик Младенца и высоко выбритая, по моде тех лет, яйцеобразная голова Марии, в чьих острохарактерных чертах легко увидеть неукротимое своеволие, слегка прикрытое маской смирения. «Давняя традиция, отмеченная в XVII в. знатоком древностей Дени Годфруа, утверждает, что „Мадонна“ воспроизводит черты Агнессы Сорель, любовницы короля, к которой Шевалье не скрывал своей страсти, – читаем у Йохана Хёйзинги. – В общем, при всех своих высоких живописных качествах перед нами модная кукла с подбритым выпуклым лбом, далеко отстоящими друг от друга круглыми, как шары, грудями и тонкой высокой талией. Странная герметичность в выражении лица, напряженно застывшие красные и синие ангелы, обрамляющие фигуру, – все это вместе придает живописи оттенок декадентского безбожия, с чем поразительно контрастирует твердое, сдержанное изображение донатора и его святого на второй створке. На широком голубом бархате рамы Годфруа видел повторяющийся инициал „Е“ (Etienne) из жемчужин; буквы были соединены „любовными петлями“ (lacs d’amour), вывязанными из золотых и серебряных нитей. Не лежит ли на всем этом отпечаток богохульной откровенности по отношению к священному, которую не мог превзойти никакой дух Ренессанса?»[1048]

Мы должны ответить на этот вопрос отрицательно. Обнаженная грудь Марии отнюдь не либидоносный атрибут: Дева кормящая – древнейший тип изображения Марии и Младенца. Да и был ли на раме инициал? А если он и существовал, то в самом ли деле это была буква «Е»? Ныне большинство историков искусства не считают сведения Годфруа убедительными. Конечно, никому не дано проникнуть в сердце главного контролера финансов, но нетрудно представить, что сталось бы с его головой, осмелься он афишировать страсть к «прекрасной Аньес». Годфруа либо пересказал сложившуюся ранее легенду, либо сочинил ее сам.

Большее, что мы можем допустить, – это желание заказчика угодить королю. «Прекрасной Аньес» было тогда уже под сорок, но не напрасно Шевалье, который был ее протеже, доверил работу над диптихом лучшему живописцу Франции. Художник подарил Аньес юность Девы Марии – и король, очевидно, остался доволен. Чего бы стоили благочестивое усердие Этьена и возвышенно-смиренный облик святого Стефана, если бы Карл VII усмотрел в «Мадонне» «отпечаток богохульной откровенности» своего секретаря? Художнику, который осрамился бы выполнением столь нечестивого заказа, его величество едва ли поручил бы написать свой портрет[1049].