Искусство и красота в средневековой эстетике

Ad pulchritudinem tria requiruntur. Primo quidem integritas sive perfectio; quae enim diminuta sunt, hoc ipso turpia sunt. Et debita proportio sive consonsntia. Et iterum claritas, unde quae habent colorem nitidum pulchra esse dicuntur.

Красота включает в себя три условия: «целостность», или «совершенство», поскольку вещи уменьшенные уродливы; надлежащую «пропорциональность», или «гармонию»; и наконец, «яркость», поскольку красивыми называют вещи яркого цвета[20].

(S. Th

. 39, 8)

Все эти – хорошо известные и освоенные почтенной традицией – параметры красоты относятся к ее содержанию. Но смысл красоты усматривается Аквинатом в vis cognoscitiva (познавательной способности) и visio (созерцании), и удовольствие (placet), которое следует за созерцанием, также принципиально важно для определения красоты.

Ясно, что наслаждение порождается объективно заключенным в предмете эстетическим потенциалом – наслаждение не может определять собой красоту предмета. Эта весьма существенная проблема заявляет о себе уже в трудах Августина. Он задается вопросом: прекрасны ли вещи потому, что вызывают наслаждение, или вызывают его потому, что они прекрасны? Сам Августин делает вывод в пользу второго решения (De vera religione 32, 19). Однако в учениях, где утверждается примат воли, акт приятия вызывающей наслаждение вещи вполне может быть актом свободной и ничем не сдерживаемой устремленности к ней, ни в коей мере не определяемой самой этой вещью. Так, например, происходит в случае с Дунсом Скотом, для которого (поскольку воля может желать своего собственного действия так же, как разум понимает свое собственное) эстетическое видение является свободным в той мере, в какой его действия подвластны воле: прекраснейшее вовсе не обязательно постигается именно в сравнении с менее прекрасным (ср.: De Bruyne 1946, III, р. 366). В учениях же, исходящих, как томизм, из примата разума, признается определяющее влияние объективных параметров красоты на восприятие зрителя. Однако тот факт, что данные параметры устанавливаются именно на основании зрения (а следовательно, заранее познаны кем-то – в противоположность тому, что говорил Альберт Великий), в какой-то мере меняет наши взгляды на объективную природу прекрасной вещи и те свойства, которые делают ее таковой.

Возвращаясь к понятию visio, еще раз отметим, что это «усмотрение» представляет собой бескорыстное, незаинтересованное познание, которое не имеет ничего общего с горячим наслаждением, характерным для мистической любви, равно как и с обычной чувственной реакцией на какой-либо чувственно воспринимаемый стимул и даже с эмпатическим уподоблением объекту, которое, на наш взгляд, отличает психологию Сен-Викторской школы. Как уже говорилось, скорее речь идет о познании интеллектуального порядка, которое рождает наслаждение, основанное на бескорыстном отношении к воспринятой вещи: ad rationem pulchri pertinet quod in ejus aspectu seu cognitione quietetur appetitus – для прекрасного характерно то, что при одном созерцании и познании успокаивается желание (S. Th. I–II, 27, 1 ad 3). Эстетическое наслаждение не стремится к обладанию вещью, но довольствуется ее созерцанием, обнаружением в ней соразмерности, целостности и ясности. Поэтому первостепенную роль в восприятии прекрасного играют maxime cognoscitivi, максимально познавательные чувства – зрение и слух. Мы называем прекрасными образы и звуки, но не вкусовые ощущения или запахи (Ibid.).