«Искусство и сама жизнь»: Избранные письма

Но что за природа! Сейчас я в общественном саду, совсем рядом с улицей славных дамочек, – Мурье, к примеру, ни разу не зашел туда, хотя мы почти ежедневно прогуливались в этих садах, правда с другой стороны (всего их 3). Но, как ты понимаешь, именно из-за этого для меня здесь есть нечто от Боккаччо. Эта сторона сада по тем же соображениям нравственности и морали лишена цветущих кустов, например олеандров. Только заурядные платаны, группы высоких елей, плакучее дерево и зеленая трава. Но до чего сокровенно! Такие сады есть у Моне.

Пока тебе не тяжело присылать мне краски, холсты и деньги, которые я вынужден расходовать, прошу тебя, шли мне их постоянно. Ибо то, что я готовлю сейчас, будет лучше содержимого последней посылки, и я надеюсь, что мы останемся в прибыли, а не в убытке. Только бы мне удалось свести все в стройное единое целое. Я добиваюсь этого.

Разве Тома совсем не может ссудить мне две-три сотни франков под мои этюды? Тогда это принесет мне больше тысячи – не устаю повторять тебе, я восхищен, восхищен, восхищен тем, что вижу.

Это порождает в человеке осенние чаяния[251], воодушевление, из-за которого время течет незаметно. Но не станем забывать о послепраздничном утре, о зимних мистралях.

Сейчас, работая, я много думаю о Бернаре. Его письмо проникнуто почтением к таланту Гогена. По его словам, он видит в нем настолько великого художника, что ему почти страшно и что он, Бернар, считает скверным все сделанное им, если сравнивать с Гогеном. А между тем, как ты знаешь, еще зимой Бернар искал ссоры с Гогеном. Что бы там ни было и что бы ни случилось, весьма утешительно знать, что эти художники – наши друзья и, смею верить, останутся ими, как бы ни повернулось дело.

Мне так повезло с домом – с работой, – что все еще осмеливаюсь верить: эта удача потянет за собой другие, которые придутся и на твою долю, так что тебе повезет. Некоторое время назад я читал статью о Данте, Петрарке, Боккаччо, Джотто, Боттичелли: бог мой, как я был впечатлен, читая их письма! А ведь Петрарка был совсем недалеко отсюда, в Авиньоне, и я вижу те же самые кипарисы и олеандры.

Я постарался отразить это в одном из моих садов, написанном густым слоем, лимонно-желтым и лимонно-зеленым. Больше всего меня тронул Джотто – вечно страдающий и вечно преисполненный доброты и пыла, словно жил уже в ином мире.

Впрочем, Джотто необычаен, меня он тронул больше, чем поэты – Данте, Петрарка, Боккаччо.

Мне по-прежнему кажется, что поэзия ужаснее живописи, хотя живопись грязнее и, в общем, неприятнее. В конце концов, художник ничего не говорит, он молчит, и мне это больше по душе.

Дорогой Тео, когда ты увидишь здешние кипарисы, олеандры, солнце – а этот день настанет, будь покоен, – ты еще чаще станешь вспоминать прекрасные картины Пюви де Шаванна, «Милый край» и многие другие.

Помимо того, что есть от Тартарена и Домье в этих забавных краях, чьи славные обитатели говорят с известным тебе акцентом, здесь столько греческого и еще Арльская Венера[252], вроде Лесбосской, – эта молодость по-прежнему чувствуется, несмотря ни на что.

Нисколько не сомневаюсь, что рано или поздно ты познакомишься с югом.

Может быть, ты повидаешься с Клодом Моне, когда он будет в Антибе, или найдешь другую оказию.

Когда дует мистраль, однако, это вовсе не милый край, а ровно наоборот – мистраль ужасно раздражает. Но что за воздаяние, что за воздаяние, когда выдается безветренный день! Что за яркость красок, что за чистота воздуха, что за тихий трепет!

Завтра я начинаю делать рисунки, до тех пор пока не прибудут краски. Но я уже дошел до того, что решил больше не делать на холсте предварительных рисунков углем. Это ни к чему: чтобы научиться хорошо рисовать, нужно браться за рисунок сразу в цвете.

Ну а выставка в «Revue indépendante» – отлично, но раз и навсегда: мы слишком заядлые курильщики, чтобы вставлять сигару в рот не тем концом.

Мы обязаны стремиться к тому, чтобы продавать и таким образом иметь возможность делать снова, лучше, те же вещи, что уже проданы; это потому, что у нас скверное ремесло, – но не будем искать радости в городе, приносящей горе в дом[253].

Днем у меня была избранная публика – 4–5 сутенеров и дюжина мальчишек, которым больше всего понравилось, как выдавливают краску из тюбика. Что ж, тоже публика – тоже слава, или, скорее, я твердо решил начихать на честолюбие и славу, как эти мальчишки и этот сброд с берегов Роны и улицы Бу д’Арль.

Сегодня я заходил к Миллье, он придет завтра, так как продлил побывку на 4 дня. Мне хотелось бы, чтобы Бернара отправили служить в Африку, там у него выйдут прекрасные вещи, и я по-прежнему не знаю, что сказать ему. Он говорит, что обменял бы свой портрет на один из моих этюдов.