«Парижская школа» – никакой не стиль, не художественное направление, не художественная группировка. Сейчас бы сказали – тусовка, и были бы правы. По большому счету «Парижская школа» – это не только (и не столько) художники, в первые десятилетия ХX века заполонившие мансарды, меблированные комнаты, дрянные отели и кафе Монмартра и Монпарнаса, но и их жены, любовницы, натурщицы, маршаны, приятели философы и поэты, официанты, музыканты, соседи, лавочники, актеры кабаре «Проворный заяц» и театриков улицы Гете, художнические общежития «Бато-Лавуар» и «Улей», громкие скандалы, тихие ссоры. Это – гений места и шум времени, настолько заразительные, что были способны вовлечь в свой круговорот самых разных персонажей: вот, например, полицейский офицер Леон Замарон, которому было поручено курировать это сборище полунищих иностранцев, докурировался до того, что начал покупать их работы. Хозяева кабачков получали картины в счет долга, натурщицы удовлетворялись рисунками и всеобщим поклонением, поэты рисовали, а художники писали стихи. В общем, все занимались своим и немножко не своим делом, жили очень тесно, много пили, мало ели и постоянно говорили об искусстве.
Никакой художественной общности не было и быть не могло. Слишком много – и слишком разных – художников стекалось тогда в Париж, искренне веря в то, что искусство можно и нужно делать только в этом месте. Мощный приток – евреи из черты оседлости Российской империи и сопредельных восточноевропейских государств. Одиночные вливания – испанцы, итальянцы, американцы, немцы. Отдельная история – как всегда, ищущие правду на этой грешной земле русские, поток которых после революции, естественно, значительно увеличился. Смешение языков и почерков необыкновенное. Что общего было в искусстве буйного Пикассо и раз и навсегда воспарившего в витебские небеса Шагала? Обожествлявшего линию Модильяни и предпочитавшей жесткую геометрию Сони Делоне? Возведшего абстракцию округлых форм в высшую степень обобщения Бранкузи и певца железных дровосеков Цадкина? Салонного Юрия Анненкова и отчаянного Хаима Сутина? Здесь речь, конечно, идет не об общности, но о взаимодействии – об одном парижском котле, который, в отличие от американского, не был плавильным, но принять в свой суп был готов любого.
По большому счету, кого именно считать «парижской школой», так и не договорились. Сам термин достаточно поздний – его ввел критик Андре Варно в 1925‐м. Так он описывал круг молодых художников, противопоставляя École de Paris классицистической и шовинистической École de France. Термин прижился. Вот только к 1925‐му круг тех, кто населял комнаты «Бато-Лавуар» и «Улья», сменился не раз. Кто-то умер, а кто-то на глазах становился классиком. Искусствоведы вписали в этот термин разных персонажей. Одни говорят о «парижской школе» с еврейским акцентом – справедливо указывая, что абсолютное большинство художников, к ней причастных, были восточноевропейскими евреями, да и основным языком, на котором говорили в 1910‐х в кафе Монпарнаса, была причудливейшая смесь русского и идиша с плохим французским. Другие считают первой «парижской школой» куда более широкий круг, в который входят и французы (прежде всего Рауль Дюфи, Морис де Вламинк, Жан Арп и даже Пьер Боннар и Анри Матисс). То есть интернациональная составляющая сильно разбавляется французской, что меняет и общий колорит понятия – это уже не изгои в откровенно ксенофобской Франции, но полноправные граждане художественной столицы мира.
Хронологические рамки понятия тоже подвижны. Существует «новая парижская школа», к которой относят парижских абстракционистов межвоенного периода, но есть еще и послевоенная «парижская школа», которая противопоставляется американскому абстрактному экспрессионизму. Последнее, конечно, уже от отчаяния – тот Париж, который заманил в свои сети на радость себе и всему миру десятки художественных гениев со всего света, умер. Новые и старые парижане могли проклинать Джексона Поллока последними словами, но их поезд уходил на их же глазах. История состоялась. И каким бы составом ни выводили сегодня на свет «парижскую школу», это всегда будет разговор о том времени, когда речь шла прежде всего о живописи как таковой. А на каком именно языке говорили о ней в Париже – не суть важно.