Искусство любви

Огорчение из-за непредвиденной денежной траты было позабыто, когда нагрянула новая неприятность: кто-то донёс госпоже о его шалостях с Кипассидой. Он клялся всеми богами , что его оклеветали, и даже сочинил элегию, лишь бы убедить любимую в своей безвинности.

«Значит, я буду всегда виноват и преступен?

Стоит мне вверх поглядеть в беломраморном нашем театре,

Я виноват, недовольна моя госпожа.

Женщину я похвалю, – ты волосы рвёшь мне руками,

Стану хулить, – говоришь, я заметаю следы.

Право, уж хочется мне доподлинно быть виноватым!

Кару полегче снесёшь, если её заслужил.

Вновь преступленье: с твоей орнатрисой,

Да, с Кипассидой, мы ложе, мол, смяли твоё!

Боги бессмертные! Как? Совершить пожелай я измену,

Мне ли подругу искать из рабьей среды?

Кто из свободных мужчин захочет сближенья с рабыней?

Нет, Венерой клянусь и крылатого мальчика луком,

В чём обвиняешь меня, я неповинен совсем.»

Раз, в отсутствие Терции, они со служаночкой снова забавлялись, как вдруг госпожа неожиданно вернулась. Кипассида еле успела ускользнуть, а ветреный любовник, вскочив с постели, так и остался, в чём был, то есть в измятой тунике. Завизжав, Терция надавала ему пощёчин, а потом по обычаю своему вцепилась в волосы. Он клялся в своей невинности, в том, что дремал, причём был очень красноречив.

– По-твоему, я только и делаю, что изменяю тебе. Боги бессмертные! Да если бы я захотел, то выбрал бы любую из римлянок, а не служанку. Плохо ты обо мне думаешь! Да я брезгую телом, знакомым с плёткой..

– Ах, брезгуешь? – мстительно обрадовалась Терция. – Эвод! – позвала она слугу. – Выпороть Кипассиду, да так, чтобы остались следы.

Назон не нашёл в себе мужества заступиться за служанку. С тех пор девчонка старательно избегала его, а когда однажды он подстерёг её в тёмном закоулке и загородил дорогу, стала вырываться.

– Ты пострадала из-за меня, и я жажду утешить тебя, – убеждал он. – Госпожа не сердится на тебя, потому что я уверил её в нашей неповинности. Чтобы выгородить тебя, я поклялся самой Венерою, и ты должна вознаградить меня за клятвопреступление.

Но Кипасида только трясла головой, испуганно озираясь. Он обиделся:

– Если не дашься, нынче же открою госпоже правду, и тебя снова выпорют.

Вырвавшись, Кипассида убежала прочь, шлёпая по полу босыми ногами.

«Ты, Кипассида, способна создать хоть тысячу разных причёсок,

Ты, что мила госпоже, мне же и вдвое милей!

Кто Коринне донёс о тайной близости нашей?

Как разузнала она, кто тебе, девушка, мил?

Я ль невзначай покраснел? У тебя ли лицо заалело?

Вспомни, я клялся Венерой самою, чтоб успокоить мою госпожу!

Милость, богиня, подай : мои вероломные клятвы

Влажному ветру вели в дали морские умчать.

Ты же меня награди, Кипассида.

Неблагодарная, как? Головою качаешь? Боишься?

Если откажешь, я всё ей открою,

Всё госпоже передам: сколько любились и как…»

Он, конечно, не стал ябедничать, но стихи сочинил и опубликовал.

Желая задобрить дувшуюся Терцию, Назон удвоил нежность, был весь внимание и, не ограничиваясь прогулками, когда он нёс зонтик над головой своей милочки, посещением театра и других общественных развлечений, решил взять её на вечер в знатный дом, куда был зван через Макров как новая поэтическая знаменитость. Терция пришла в восторг: ходить в гости она обожала, а попасть в столь благородный дом, когда вокруг будут не грубые, неотёсанные плебеи, а люди образованные, утончённые, умеющие ценить женскую красоту, да ещё украшенной новыми лентами, было пределом её мечтаний. Сам Назон вполне обошёлся бы без этого приглашения: юный сульмонец был неровня аристократам, и быть чем-то вроде учёной обезьяны, которой станут развлекаться на пиру, не привлекала его .

Как он предчувствовал, этот званый обед принёс ему одни огорчения, хотя стихи его всем понравились, а спутница – Коринна во плоти – вызвала восхищение. Виновницей неприятностей стала Терция. Купаясь в мужских взглядях, она совсем позабыла о Назоне. Один из гостей произвёл на неё сильное впечатление, и Назон, с досадой чувствуя себя новоявленным Капитоном, это заметил. О случившемся дальше он красноречиво поведал сам.

« Коринна, я смерть призываю, лишь вспомню, что ты изменила,

Рождённая, видно, быть вечною мукой моей!

Сам видел, не пьяный, своими глазами,

Что делали вы, полагая, что я задремал.

Движеньями глаз и бровей вы много друг другу сказали,

Кивки головой были точно слова.

Из-за стола между тем приглашённые встали

Лишь оставались два-три захмелевших юнца.

Я видел, как в поцелуе уста вы сливали,

Я знал, что бесстыдно коснулись друг друга у вас языки

Что делаешь ты? Как ты смеешь? Кому отдаёшь мое счастье?

Я твой властелин, и свои не позволю нарушить права.

Любовь лишь со мною дели, делить её буду с тобою,

Нам третий не нужен, зачем нам его допускать?

Я всё ей сказал и у виноватой

Лицо заалело пунцовою краской стыда.

Молчала, потупив глаза, прекрасною став и желанной.

Уже не в сердцах, на коленях взмолился,

Чтоб холодней, чем его, не целовала меня!

И улыбнулась, и стала меня целовать от души.

Юпитер, и тот бы смягчился, отбросив перун!»

Ночью, среди ласк и поцелуев, она осведомилась: