Искусство на повестке дня. Рождение русской культуры из духа газетных споров

Это – попытка внести жизнь в засохшие формы того, что называется в деревянных постройках русским стилем. Нечего и говорить, что это вовсе не деревня, и иностранца, желающего узнать, какова русская деревня, она может только сбить с толку. Это не этнографически верное воспроизведение построек русской деревни, а фантазия на мотивы народной русской архитектуры. Намерение здесь похвальное, но пока еще результат получен очень слабый: выстроенные здания тяжелы, аляповаты и не дают цельного впечатления[708].

Этот диссонанс между изображением и смыслом, столь очевидный для местного наблюдателя, ускользнул от зарубежных обозревателей, которые с похвалой отзывались о гармонии фантастического сувенира, каковым являлся комплекс Берендеевки. Бенуа также высказался по поводу этой важной разницы в публичном восприятии Берендеевки в России и за границей: русские, по его мнению, чрезвычайно критически отнеслись к Кустарному павильону отчасти потому, что так называемая «Русская деревня» имела очень мало общего с реально существующими в русских деревнях постройками[709].

На фоне многочисленных комментариев, посвященных парижской деревне Берендеевке, прозвучал авторитетный голос Бенуа, который написал отзыв о русском отделе в Париже в недавно учрежденном журнале «Мир искусства». В журнале были опубликованы многочисленные изображения внешнего и внутреннего убранства русского отдела, демонстрирующие изделия ручной работы и архитектурные проекты Коровина как произведения искусства[710]. На страницах этого печатного издания можно было ближе познакомиться с вышивкой, тканями, коврами, мебелью и всякого рода статуэтками, входившими в состав русской экспозиции в Париже, и оценить сказочную наивность, которую столь проницательно распознал Бенуа.

«Письма со всемирной выставки» Бенуа, появившиеся в «Мире искусства» в 1900 году, предлагают детальный анализ саморепрезентации России в Париже. Критик признает, что русский отдел и преуспел, и потерпел неудачу в «достойном» изображении страны, принимать ли за эталон Турцию или Францию. Бенуа указывает на тот парадокс, что Россия вовсе не представлена в полном объеме как нация и государство, поскольку павильоны соответствуют только отдельным частям целого: Кремлевский павильон – это «игрушка», «пародия, если хотите», представляющая Сибирь, хотя она и производит известное «московское» впечатление, особенно на иностранцев; русская деревня больше похожа на «миниатюрную annex», чем на официальный павильон; а военный отдел, хотя и «типичен для России», также не отражает «нашу национальную культуру».

Бенуа считает павильон Берендеевку «самым интересным и самым художественным экспонатом» России. Хотя она далека от настоящей «русской деревни», это – «чисто русская постройка, поэтичное воссоздание тех деревянных, затейливых и причудливых городов <…> которые были рассеяны по допетровской России». Но даже радуясь разнообразию народных промыслов, Бенуа сокрушается об их скором исчезновении: чем больше крестьянские ремесла становятся академичными и обезличенными, тем больше они теряют в своей наивной красоте и тем скорее они становятся «редкостью и стариной». Критик хвалит абрамцевских художников за то, что они учатся у крестьян и поэтому производят достойные восхищения образцы, единственным недостатком которых является деланная, умышленная их грубость и аляповатость.

Мне кажется, что вся эта «Берендеевка» не проиграла бы в наивности, а в то же время наверное выиграла бы в фантастичности, если бы работавшие над ней художники, не прибегая вовсе к Ропетовским и академическим приемам «изящности», все же приложили больше внимания и старания к отделке [там же: 107–110].

И все же, как вспоминает Бенуа, общее впечатление, произведенное русской экспозицией на Всемирной выставке в Париже, было положительным: «Да и мы, россияне, здесь в грязь не ударили» [Бенуа 1990, 2: 315].