Искусство, восприятие и реальность

Но поможет ли эта гипотеза решить нашу основную проблему, то есть выявить то физиогномическое постоянство, которое мы назвали характерным выражением лица и которое Петрарка называл «атмосферой»? Мне представляется это возможным, но только если мы готовы внести поправку в наше первое приближение, в котором участвуют лишь две переменные, связанные с постоянством и изменчивостью черт. Здесь можно получить подсказку, вновь вернувшись к истории физиогномики. Когда в XVIII веке впервые в истории были подвергнуты сомнению нелепые предрассудки анималистической физиогномики, ее критики, в частности Хогарт и его комментатор Лихтенберг[37], справедливо подчеркнули важность второй моей переменной[38]. Распознать характер нам позволяют не постоянные черты, а выражение эмоций. Но, утверждали они, эти динамические выражения формируют лицо постепенно. У человека, который часто тревожится, лоб покроют морщины, а у веселого лицо станет улыбчивым, поскольку преходящее перейдет в постоянное. В этом трезвом взгляде, пожалуй, кое-что есть, однако он приемлем далеко не полностью – изрядно отдает рационализмом XVIII века. Иными словами, Хогарт рассматривает лицо в том же ключе, в каком Локк рассматривает разум. То и другое – лицо и разум – представляют собой tabula rasa, пока индивидуальный опыт не напишет на их поверхности свою историю. Конечно, от этого взгляда нельзя прийти к объяснению физиогномического постоянства. Ибо в этом версии не хватает предмета нашего исследования – назовем его характером, личностью или нравом. Именно этот вездесущий нрав делает одного человека более склонным к тревоге, а другого – к улыбчивости; иными словами, каждое из этих «выражений» вписано в общее настроение или тональность чувств. Между улыбкой оптимиста и пессимиста есть разница. Нечего и говорить, что эти настроения, в свою очередь, подвержены колебаниям: иногда это реакция на внешние события, иногда – отражение внутреннего напряжения. Однако теперь мы начинаем понимать, в каком смысле две переменные нашего первого приближения были слишком грубыми. Они не принимали в расчет иерархию, которая простирается от неизменного телесного каркаса до мимолетной ряби динамической экспрессии. Где-то внутри этой иерархической последовательности мы должны идентифицировать то, что мы воспринимаем как более постоянное выражение, или нрав, что составляет для нас очень важный элемент в «сущности» личности. Именно на это, по моему мнению, и ориентирован в своем отклике наш мышечный детектор, поскольку в определенном смысле этот более постоянный нрав, в свою очередь, мышечный.

Тут опять же можно вспомнить, что связь между «характером» и телосложением – часть давних представлений о человеческих типах и «обликах». Если представления эти недостаточно отражают разнообразие и сложность человеческих типов, то виновата, по меньшей мере отчасти, скудость языковых категорий и понятий, предназначенных для описания внутреннего мира в противоположность внешнему. У нас просто нет словаря, чтобы описать всю совокупность характерных внутренних установок человека, но это не значит, что такой опыт нельзя представить в иной кодировке. Характерные и отличительные свойства каждого человека – это некий общий тонус, мелодия перехода от определенного спектра расслабленности к формам напряжения, а это, в свою очередь, влияет на скорость реакции человека, окрашивает походку, ритм речи и объясняет или проявляет связь между характером личности и почерком, которую мы все ощущаем, независимо от того, верим или нет в то, что ее можно описать словами. Если бы наш личный внутренний компьютер мог неким образом интегрировать эти факторы в соответствующее состояние, мы бы знали, где искать тот инвариант, который, как правило, сохраняется, несмотря ни на какие перемены во внешности человека. Иными словами, нам приходится искать неписаную формулу, которая связывает в наших глазах Бертрана Рассела в возрасте четырех и девяноста лет, ибо за всеми этими вариациями мы слышим общий лейтмотив. В обеих фигурах мы чувствуем одинаковую готовность к действию, одинаковую степень напряжения и устойчивости, и именно это пробуждает в нас уникальные воспоминания об этом конкретном человеке. Возможно, в некотором смысле неспособность многих людей описать цвет лица или форму носа другого человека, даже близко знакомого, служит подтверждением от противного этой роли эмпатии.