Исландия

Постепенно Мирьям познакомила меня с людьми, с которыми я стал путешествовать по Земле. Это были трое странных парней, очень разных, но обладавших двумя общими противоречивыми чертами: в той или иной степени каждый из них был одержим здравым смыслом и никто не придавал значения обыденности. Один из них – по прозвищу Карабах, с внешностью героического злодея: поджарый, с кошачьей походкой борца, сросшиеся брови, угрюмые складки у рта, – на деле отличался верностью и добротой; в прошлом горный стрелок, снайпер, единственный выживший из армянского батальона, полившего своей кровью скалы Нагорного Карабаха. Погрязший в долгах перед налоговыми органами и потому много лет невыездной за пределы Израиля, Карабах перебивался разнорабочим по стройкам, тосковал по родине, курил только армянские контрабандные сигареты и обожал Самарию и Иудею, в ландшафте которых ему грезились ущелья и высоты Армении – широкоскулые склоны Арагаца и обрывистый извилистый Дзорагет; иногда в походах он хлопал себя по колену и шумно втягивал воздух ноздрями: запахи Леванта напоминали ему отчизну – нас озаряли время от времени ароматы олеандра, шалфея, розмарина, горячей сухой земли и раскалённых камней, облако смолистого запаха разогретых кипарисов, сосен – а иногда тлеющего мусора, дым от которого, вернее GPS, предвещал приближение маршрута к арабской деревне и заставлял нас быть настороже, хорошенько рассматривать в бинокль появившуюся на противоположном склоне ущелья фигуру пастуха, вышедшего помочиться из пещерки, где прятался от зноя с козлятами, в то время как взрослые особи паслись в тени утёса, как и мы, то и дело вспугивая даманов, вдруг брызгавших по отвесу, сопровождаемых прыжками и воплями дурашливо мечтавшего их поймать и погладить Карабаха. Опустив затёртый цейсовский бинокль, трофейный подарок второго друга – Балаганджи, порой добывавшего для друзей на своей блошиной плантации утиля в Яффе удивительные вещи, Петька-Каифа приподнимал из кобуры, чтобы снять с предохранителя, беретту, из которой он однажды отстрелил заползшей на стоянку эфе голову. Мне нравились мои новые безбашенные друзья, с которыми я мог исследовать малодоступные для одного невооружённого человека места за пределами зоны безопасности. Подростковый дух озорства овладевал нами, стоило только набиться в ветхий глазастый фургон, разрисованный растафарианской символикой, облепленный портретами великого Джа и обложками дисков Марли. С фургона Балаганджа торговал по субботам на стоянке у Собачьего пляжа. Мы радовались каникулярному времени и принимались безудержно веселиться, передавая друг другу «аэроплан Джефферсона», держа его за пятку в переломанной пополам зубочистке, а потом смеялись или молчали, внимая накатившей в мозжечок расслабленности и полотну дороги, время от времени давая друг другу знать, насколько хорош нынешний урожай, снятый недавно сообща в дальнем углу одного из ущелий Иудейских гор.

Нашим бесспорным проводником и предводителем был Петька-Каифа, коренастый, круглоголовый и стремительный: будучи историком по профессии, он сочетал внецензурный цинизм и учёную вдумчивость, знал Галилею, Голаны и Иудейскую пустыню, как свои ладони, – это он приведёт меня на руины Суситы – Гиппоса, одного из городов Декаполиса, учреждённого Помпеем, – и, когда я отдышусь, жмурясь от слепящего озёрного блеска, от высоты купола рассеянного над Нижней Галилеей света, протянет над кровом жилища рефаимов[11] руку и небрежно бросит: «А вон с того обрыва как раз и сиганули бесы, которых Иисус из человека переселил в хряков».