Исландия

Где же Кома, где этот чёртов псих? Третий час я мечусь по крытым улочкам, зажимаю украдкой нос, когда миную лавки специй и мясные прилавки, полные сладковатого запаха разверстой плоти. Пускаю слюну, замедляя шаг у прилавков с горячими лепёшками, посыпанными кунжутом и иссопом, толкаюсь с туристами и у храма Гроба Господня ищу глазами Абдуллу – невысокого, коренастого, похожего на мула, с высокими скулами и чуть выпирающими зубами, необычайно подвижного парня – он из семьи «хранителей ключей» и обычно налажен отцом присматривать в целом за порядком, и у него бы спросить про Кому…

Старый город полон сумасшедших, некоторые денно и нощно плетутся с молитвенниками по станциям Страстей Христовых, некоторые таскаются со здоровенными крестами, впрочем, чаще всего к комлю привинчены колёсики, как у продуктовых тележек. Есть среди них и женщины, есть тихие и безбровые, закутанные с ног до головы, а есть порывистые, всё время на взводе, с распущенными волосами, как одна ирландка, третий год ошивавшаяся в Старом городе и по монастырям в Иерусалиме и окрестностях – в кашемировом балахоне с вышивкой золотом по подолу: «Я жена Яхве». Кома в своём состоянии тянется к этим ряженым, однажды я нашёл его на Голгофе бьющим земные поклоны с каким-то мужичком в натуральных онучах и тулупе. Но и в храме Гроба его никто не видел. Я дождался, наконец, Абдуллу, оставил и ему номер телефона. На выходе с площади он меня перехватил: «А в Гефсимане смотрел?» – «В Гефсимане?..» – растерялся я. Да, да, конечно, близ Гефсиманского сада есть не то пустырь, не то грунтовая стоянка для автобусов, привёзших туристов на Масличную гору, там собирались иногда вот эти бесноватые. Некоторые из них там ночевали, кто-то поставил палатку, но держал там свой бродячий хлам, кто-то кипятил чайник, в общем, табор есть табор.

Делать было нечего, и я двинул к Львиным воротам.

Иерусалим настолько бездонный город, не просто «отдельная вселенная», а универсум, связанный и отражающий весь мир, всю историю и – самое главное – настоящее и будущее. Подъём с запада в Иерусалим по одному из двух шоссе – этот путь совсем не рутина, а что-то похожее на медитацию. Трудно объяснить, но в Иерусалиме все немного сумасшедшие и многие терпимо относятся к сумасшествию настоящему: я годами, проходя мимо, наблюдал полноватую женщину на улице Яффо напротив дома с солнечными часами, – она стояла у мольберта с высохшей палитрой и сухой кистью поправляла что-то невидимое на остановившемся много лет назад полотне с тем самым недописанным домом с солнечными часами, отбрасывавшими стрелку тени от второго подземного солнца. И на закате становится понятно, откуда кружащее лёгкое безумие: при заходе солнца весь город преображается в золотистом отливе по белому камню, становится драгоценным, и Иудейская пустыня волнами холмов проступает у горизонта; ощущение возникает, будто находишься на краю земли, ибо за пределами Иерусалима немедленно начинается километровый спуск в самую глубокую впадину планеты. То есть я не знаю ещё ландшафта, который бы так священно – хоть и лишь на четверть часа – оставлял бы вас наедине с небесами.

Белый известняк – минерализованные миллионы лет доисторического океана – теплеет на закате, и сезанновский персиковый оттенок камня вторит черепице крыш квартала Ямин-Моше и Синематеки. Узкие ленты изгибающихся пешеходных мостиков открывают наблюдателю «поприще воскрешения последнего дня» – долину Кедрона, реки, куда стекала жертвенная кровь, употреблявшаяся садовниками как удобрение. В Иерусалиме до сих пор можно встретить землевладения, чьи почвы обладают необъяснимой тучностью, все эти висячие сады и садики за монастырскими оградами удобрены кровью жертвоприношений, искупивших множество смертных грехов, удобрены самой жизнью. Туда же, к Кедрону, ныне взятому в трубы, от Храмовой горы вели подземные тоннели, по которым выносились нечистое и разбитые идолы, свидетели неустанной борьбы пророков с язычеством. Если с этого самого места, где я сейчас прохожу, забраться на городскую стену, к северу откроются купола монастыря Гефсиманского сада и череда кое-где врезанных в скалу гробниц, одну из которых приписывают Авессалому. Она полна камней, многие века бросаемых в провалы её стен в знак презрения к непокорному царскому сыну…

Я выхожу из Львиных ворот, из-за стен с глухим дребезгом доносится бой колокола. Всё вокруг залито маслом заката. Совершенно беспримесное, исключительно ландшафтное зрение покоряет и изменяет сознание геодезиста, и его глаз не в силах оторваться от этого тихого отсвета, который преображает всё вокруг таинственной прозрачностью. Иерусалим словно приподнимается над собой – ещё выше в небо: вот откуда это ощущение, что здесь ты будто на Лапуте, на некоем парящем острове.