Исландия

Однажды я три ночи провёл недалеко от Мар Сабы в пустыне. Это было необычайное время медитации и неба, затопленного звёздами, над головой. В конце пребывания стало понятно, что камни – это сны пустыни. Моя пещера была похожа на каюту со вставленным вместо иллюминатора увеличительным стеклом, благодаря которому пустыня становилась ближе и можно было разглядеть в ней каждую тварь, каждую букашку, каждое растение. Особенным кустарником стал для меня малуах – соляная лебеда, чьи посеребрённые листья я высушивал за какие-то несколько часов и растирал в ладонях, чтобы полученное крошево использовать вместо приправы для риса. Так устроено это растение, что для пустынников оказывается единственным источником соли. Но хорошо, а как же Мёртвое море, оно ведь всё полно соли? Это так, однако вода Мёртвого моря содержит столько магния, что в пищу она не может быть употребимой. Вероятно, малуах – это то растение, благодаря которому когда-то могли существовать многочисленные монашеские лавры в лоне пустыни.

Я много чего видел сквозь линзу своей пещеры. Большей частью из прошлого, которое потихоньку отступало и превращалось в оставленный где-то далеко позади миф.

Глава 12 Дорога и ферма

Мне пустыня кажется любопытной потому, что в ней так хорошо вспоминается вся прежняя жизнь. В ритмической пустоте холмов ничто не заслоняет действительность, её из-за бедности событий как бы совсем и нет. Таким образом, внутреннее становится ближе. Вспоминаются при долгом переходе без всякой связи друг с другом отдельные вспышки, проблески сознания детского совсем, даже младенческого мира. Память приникает вплотную, становится плотью, ещё одной частью организма, столь умалённого в обстоятельствах, физически труднопереносимых и притом нравственно обострённых, мобилизованных. Ты бредёшь и бредёшь, взбираешься на один холм, спускаешься к другому, при этом вероятные галлюцинации от обезвоживания и переутомления оказываются почему-то терпимыми, не пугают – слишком уж разум затоплен солнечными воспоминаниями. В сущности, пустыня – огромная песочница, в которой так легко снова оказаться в собственном детстве. Она полна миражей, как и заря жизни сама по себе, более насыщенная ожиданиями и надеждой, чем взрослость. В пустыне особенно понятно, что само по себе сознание печально. Если пытаться извлечь его содержимое в виде случайных воспоминаний, ощущений существенности того или иного, непременно отыщется элегический мотив уже минувшего, ускользнувшего, какое-нибудь одно из первых припоминаний, например залитой солнцем детской комнаты, распахнутая на балкон дверь, посылочный ящик с игрушками, с кубиками, юлой. И даже радость утра, очередного дня, с какой обычно просыпался, покуда не начались детсады, ясли, школа, этот драгоценный восторг перед новизной мира – всё это теперь словно залито слоем янтаря, совершенно непроницаемым, притом что каждая деталь в сохранности, но не извлечь, да и незачем, говорит нам элегия памяти, суть которой истечение и ускользание, но только с её помощью можно бросить вызов забвению. Сознание – печальный воин. И пустыня то место, где его трудная и важная работа становится видна, как нигде.

Воздух Земли наполнен ду́хами. Он словно трепещет слюдяными крыльями ангелов-стрекоз. Помните ощущение упругости, когда в ладонь ловишь стрекозку? Вот и здесь стоит сойти с обочины, погрузиться в ущелье, изобилующее оливами, обнесёнными по ярусам подпорными стенками, сложенными тысячелетия назад, наткнуться на несколько унавоженных лёжек диких свиней, миновать водосборный колодец, не пересыхающий ещё со времён Маккавеев, подняться в ступенчатые руины когда-то процветавшей здесь деревни, заснуть – на выбор – на маслодавильном круглом прессе или на мозаичном полу – под открытым небом, вбирая спиной тепло, скопленное за день камнем, – и вдруг проснуться от крика птицы или визга кабанов, вышедших к дотлевающему костровищу, – чтобы увидеть, что воздух полон звёзд и стеклянистого дрожания крохотных витражных крыльев, касающихся щёк: духи кишат в руинах, древняя мудрость запрещает в одиночку оставаться в развалинах, но ты не один, приятели дружно спят неподалёку, и пёс Балаганджи иногда взрыкивает в полусне, приоткрыв глаз, почуяв слишком близкое трепетание. Вот такое летучее столпотворение над ущельем Бет-Хорона – это камерный вариант присутствия духов. В Иерусалиме духи плотнее, крупного калибра, они протискиваются в реальность из особых зон и ходов, растворяются в толпе многоликой и изобилующей архаичной маскировкой.

Однажды в первый день шарава[12] я оказался на вершине холма на окраине Иерусалима, и вдруг дыхание пустыни пришло: порывы горячего ветра обожгли щёки, ободрали глаза, засыпали пылью, и возникло ощущение, что джинны пустыни, мучившие Аладдина, явились в город и пляшут над холмами, топочут и прихлопывают. Это было довольно жутко – наблюдать, как вырвался вздох «аравийского месива, крошева», облизал наш город огненный пёс раскалённой бездны.